«Это чудо, — сказал себе Ёритомо, едва оправившись от потрясения. — Хатиман ниспослал мне еще одно чудо». Ряды Минамото взорвались хохотом.

— Тайра бежали от уток и журавлей! Вот так храбрецы! Ёритомо слез с коня, снял шлем и исполнил обряд очищения, вымыв руки и ополоснув рот.

— Сей победой мы обязаны великому Хатиману. Иного объяснения этому дару богов быть не может.

— Повелитель, — произнес один из его людей, — дозвольте нам преследовать Тайра до Хэйан-Кё и прикончить!

И тут же, не дождавшись команды, несколько воинов пустились вскачь по Токайдо — догонять беглецов.

Ёритомо уже был готов дать приказ всему войску отправиться следом, как к нему подъехал Тайра Хироцунэ.

— Владыка, я знаю, какой это соблазн — поскакать неприятелю вдогонку. Однако меж нами разрыв в несколько часов пути, а последовав за ними до Хэйан-Кё, мы окажемся вдалеке от восточных земель. Это значит, что множество ваших сторонников покинут Канто, тогда как ваши завистники — взять хотя бы Фудзивара Хидэёси, — быть может, пожелают обратить это себе на пользу. Не лучше ли прежде удостовериться, что ваше влияние здесь незыблемо, а уж потом выступать на столицу? Истинно сей день благословен богами. Так не будем же растрачивать их дар, гоняя лисиц в болотной траве. Хватит с них и позора.

Ёритомо пристально посмотрел на Хироцунэ и подумал: «Ищешь пощады сородичам?» — однако потом ему вспомнилась роковая ошибка отца в смуту Хэйдзи, когда тот, погнавшись за отступавшими Тайра, угодил в западню.

Ёритомо кивнул Хироцунэ:

— Быть посему. Возвращаемся к Кисэгаве — там и решим, что делать дальше. Соберите брошенное оружие и броню — пригодятся. Нобуёси!

— Хай, господин? — отозвался лазутчик.

— Пусть невольно, но ты оказал нам большую услугу. Посему я вверяю тебе еще больше людей и жалую пост сюкко[69]— здесь, в краю Суруга. Вот тебе мой наказ: сделай так, чтобы Тайра больше сюда не являлись. Я на тебя рассчитываю.

Нобуёси, улыбаясь, поклонился:

— Буду рад его исполнить, господин, — даже если придется заселить всю границу гусями да утками.

Близилась к концу осень, и холодный ветер кидал мокрый снег в перегородки дворца Фукухара.

— Глубоко сожалею, государыня, — говорил старый лекарь Кэнрэймон-ин, сидящей у входа во временный лазарет, — но вам ни к чему с ним видеться. Он лежит в забытьи, а когда и приходит в себя, начинает бредить, шепчет… имена.

— Я знаю, чьи имена он шепчет, — ответила императрица со всем возможным спокойствием, тая скорбь. Монахи в соседней комнате заунывно тянули молитву — знак того, что смерть недалека.

За год до вынужденного отречения Такакура, как всякий император, завел себе наложниц и особенно привязался к двум — Аой и Кого. Аой происходила из низшего класса и числилась всего-навсего служанкой. Однако она умерла вскоре после того, как император отослал ее, испугавшись пересудов. Вторую, хорошенькую юную горничную, Кэнрэймон-ин подобрала ему сама, чтобы смягчить боль утраты. Судя по всему, дар удался, так как Такакура вскоре полюбил Кого с тем же пылом.

Все рухнуло, когда проведал Киёмори. Кэнрэймон-ин всякий раз вспыхивала от стыда, вспоминая, как ее отец выгнал Кого из дворца и принудил постричься в монахини, дабы не мешала счастливому браку дочери. Кэнрэймон-ин хоть и любила мужа, но ни на миг не заблуждалась касательно того, зачем ее выдали за Такакуру.

— Киёмори за все ответит, — прошептала она.

— Прошу прощения, госпожа?

— Ничего, добрый лекарь. Удалось ли вам выяснить природу недуга?

Врачеватель качнул головой:

— Разве можно сказать такое наверняка, госпожа? Быть может, злой дух навредил или пища, приготовленная не должным образом, а может…

— Может?..

Старик понизил голос:

— Злые языки говорят, будто не обошлось без отравления.

— Отравления? — ахнула Кэнрэймон-ин. — Да кто же осмелится совершить подобное?

— И верно: кто? — отозвался эхом лекарь. Казалось, он хотел продолжить, да раздумал и вместо этого порывисто поклонился и вышел.

Кэнрэймон-ин закрыла лицо рукавами. «Они думают, виноват мой отец. Быть может, это даже правда. Что за карма позволила мне возродиться в этом мире злодейства, у злодея родителя?» Тут по щекам ее потекли слезы, и она уже была не в силах их унять.

Минамото Ёсицунэ и его дюжий вассал Бэнкэй шагнули на брусчатку у ворот некой усадьбы города Нумадзу, столицы края Суруга.

— А он нас точно примет? — засомневался Бэнкэй, почесывая курчавую черную бороду.

— Конечно, примет, — ответил Ёсицунэ, хотя п душе был совсем не так уверен. — Мы же братья!

— Его самураев, по-моему, ваши слова не слишком убедили.

— Конечно, властитель Камакуры сейчас принимает многих. Кто только, должно быть, к нему не является! Тут надо держать ухо востро.

— Да, но ведь Ёритомо никогда вас не видел.

— Раз, может, и видел.

— Вы тогда были еще в пеленках.

— Хм-м… — Ёсицунэ смахнул пыль с рукава алого парчового хитатарэ, поверх которого красовался доспех, плетенный сиреневым шнуром, — подарок прежнего хозяина, Фудзива-ры Хидэхиры.

Спустя месяц после начала восстания Ёритомо весть о нем наконец достигла и далеких северных земель. Ёсицунэ покинул хозяйский дом еще раньше, чем посланник закончил речь, — Хидэхира едва успел выслать ему вслед три сотни воинов. Юный воин скакал без устали от Хираидзуми до Суруги, останавливаясь лишь затем, чтобы узнать, где найти Ёритомо. В сравнении с этой скачкой теперешнее ожидание было пустячной заминкой.

Наконец на веранде появился угрюмый воевода.

— Повелитель говорит, что согласен принять вас.

— Ага! Слышал? — обратился Ёсицунэ к Бэнкэю. — Я был прав.

— Ваша взяла, господин, — отозвался Бэнкэй, — чему я и рад. У меня уже ноги заныли.

Они отправились за воеводой в прохладные недра усадьбы, а оттуда — на широкий внутренний двор. С деревьев гинкго облетали последние листья, сверкая точно золотые. Рядом на соломенных циновках сидели несколько мужчин в раздельных доспехах. Едва Бэнкэй и Ёсицунэ приблизились, один из них встал со словами:

— Так это ты называешь себя моим братом?

Он был статен и крепок, отметил Ёсицунэ, а годами за тридцать. Его лицо было тронуто загаром, но не побурело и не обветрилось, подобно лицам уроженцев Канто. Ёритомо скорее походил на ученого. Только то, что он не чернил зубы и не бе лил щеки, отличало его от вельможи. Вид у него был приветливый, хотя глаза смотрели с опаской, как у человека себе на уме. Ёсицунэ снял шлем и поклонился: