Перед дверью posada горели две грязные керосиновые лампы, похожие на закопченную хурму. Тротуар был скользким, но не от дождя и выпавшей росы, а воздух — густо замешанным на каких-то непонятных странных запахах, источники которых трудно поддавались определению — солома и глина, древесный уголь и дым, известь, навоз, кукурузная мука, куриный суп, перец, собаки, свиньи и ослы. Все было чуждым и необычным — ужасное смятение на скотном дворе, через который мы пронесли орла в колпачке в номер, куда через беленые стены проникал аромат листвы и высокогорья, забивавший миазмы человеческого сообщества, — так дыхание океанских просторов доносится в порт, перекрывая вонь гнилых апельсинов и мусора. Индейского вида горничная помогла нам устроиться на ночь, раскрыв допотопную раскладушку.

Спали мы недолго, потому что уже на рассвете нас разбудило шлепанье белья в тазу, утренние звуки пробуждающегося скотного двора, в которых превалировали ослиный рев и колокольный звон. Тем не менее Тея проснулась бодрая и деятельная и первым делом принялась кормить мясом Калигулу, в то время как я отправился бродить по промозглым коридорам в поисках куска хлеба и кофе.

Из-за птицы путешествие наше затягивалось. Теперь Tee пришло в голову научить орла летать за приманкой. Лошадиная подкова с привязанными к ней петушиными или индюшачьими крылышками изображала птицу, ее цепляли к сыромятному ремню, а потом «вели» по воздуху, и орел, изготовившись, расправлял крылья и тоже, взмыв вверх, начинал преследовать добычу. В своем парении он решал задачи, сходные с задачами летчика — определить расстояние, использовать воздушные потоки. Маневры орла отличались сложностью — если маленькую птичку вспархивать в воздух и приземляться заставляет один лишь инстинкт, то орел, судя по всему, руководствуется в своих действиях подобием мыслительной работы. Наш Калигула то застывал, легкий, как пчелка, то, взмывая на немыслимую высоту, камнем падал оттуда или делал кульбиты, подхваченный воздушным течением. Полет его был, несомненно, прекрасен и царствен, и хотя главенствовал тут, естественно, инстинкт хищника, казалось, что и орлу доступна радость совершенного владения собственным телом и стремление ввысь, куда долетают одни лишь споры растений, эти низшие формы жизни, посланцы видов, не обладающих собственной индивидуальностью.

Чем дальше мы забирали к югу, тем гуще становилась небесная синева, а в долине Мехико она стала такой густой и сияющей, что было страшно дышать — казалось, эта синева как шелковым чехлом прикрывает что-то тяжелое, готовое вот-вот прорвать оболочку и рухнуть на землю, а наш орел, взмыв еще выше, полетит над равниной, туда, где горы нацелили в небо жерла своих вулканов, этих порождений преисподней, и красные в лучах закатного солнца конические вершины; он будет скользить в сатанинском своем парении там, куда устремляли ищущие взгляды жрецы-священнослужители доиспанских времен, алкая знак Альдебарана, сверкающего в центре небосвода, — наступит или нет новый жизненный цикл, а получив этот знак, возжигали костер на разверстой и выпотрошенной груди человеческой жертвы, верные же их адепты-язычники в костюмах богов или богов в птичьем обличье, крылатых змеев или орлов прыгали в пропасть, удерживаемые одним ремнем — voladores, летуны, как их называли. Развлечение это еще бытует на местных ярмарках, как бытуют и прочие черты, пережитки или измененные формы язычества. Вместо пирамид из черепов еще со следами крови или волос здесь в изобилии валяются трупы животных — собак, крыс; дохлые лошади и ослы лежат неубранные по сторонам дороги; человеческие останки выкапывают из могил и складывают в кучку, когда кончается срок аренды земельного участка, и повсюду свободно продаются гробы, формой своей так похожие на женскую фигуру, разных цветов — черные, белые, серые — и размеров, часто украшенные орнаментом под серебро. Нищие на паперти канючат подаяние, изображают немощь и тянут к прохожим свои язвы и обрубки, носильщики таскают на спине тяжести, а во время сиесты укладываются прямо на кучах мусора и лежат там подобно трупам, демонстрируя полное свое безразличие. И это абсолютное и откровенное приятие смерти, вписанной в красоту окружающего пейзажа, говорит о признании бренности непременным спутником и условием жизни, о покорном согласии с тем, что всякое величие и всякая гордость будут грубо сокрушены, попраны и уничтожены вместе со всеми прочими, кого они даже не коснулись.

Когда Калигула взмывал ввысь, я размышлял о странной его связи с древним злом, таящимся в недрах вулканических кратеров.

Правда, со взлетом дело пока что обстояло не так уж хорошо: орел все еще довольно неуклюже преследовал свою попорченную жарой осклизлую приманку. Вновь и вновь мы бросали ее птице, потому что только так могли ее расшевелить. Когда Тея неточно рассчитывала расстояние, ремень, проходя у меня под мышками, чуть не сбивал меня с ног. Тея мчалась смотреть, как орел будет терзать приманку, и делала мне знак, когда тянуть ремень обратно. Так постепенно орел приучался, поймав приманку, возвращаться на мой кулак. Каким бы пустынным ни было выбранное нами для тренировки место, вокруг вскоре собирались люди — пастухи и крестьяне в посконной одежде, в сандалиях с подошвами, подбитыми кусочками автомобильных шин. Их флегматичные лица выражали озабоченность, доказывающую, что увиденное они воспринимали крайне серьезно.

Что же касалось Теи, то иногда, несмотря на свои бриджи и губную помаду, вид у нее бывал даже более экзотический, чем у тех, кто наблюдал нашу тренировку. Она простирала руку к орлу, и тот опускался, поджимая лапы и складывая крылья; ветерок от его движения шевелил перья на груди птицы, шапочка Теи трепыхалась, и в такие минуты я гордился ею, думая, что вряд ли когда-нибудь еще удостоюсь наблюдать столь великолепное зрелище. Потом она подзывала меня, чтобы я забрал птицу, лишний раз полюбовавшись ее красотой. Я, конечно, любовался, но при этом не терял здравомыслия и не вполне разделял ее восторги.

После десятидневного путешествия мы наконец достигли Мехико. Tee требовалось повидать адвоката, и потому нам предстояло здесь задержаться, несмотря на все ее стремление ехать в Акатлу немедленно. Мы остановились в тихом отеле, называвшемся «Ла Регина»[182], очень дешевом, стоившем всего три песо в сутки. Против птицы в отеле не возражали, обстановка была скромная, и, как ни странно, все вокруг сверкало чистотой. В центре — стеклянная крыша, по бокам — галереи, куда выходили номера. Вестибюль тоже очень красивый, аккуратный, сверху выглядел геометрически выверенным узором со своими четко расставленными столами и креслами, в которых, правда, никто не сидел. Вскоре мы выяснили, что «regina», в честь которой назван отель, была богиней любви Кипридой: в шкафах валялись спринцовки, в постелях под простынями — забытые презервативы. Днем, кроме нас, здесь находились лишь горничные, которых наше присутствие чрезвычайно развлекало. Им казалось крайне забавным, что мы остановились в доме свиданий, а они нам прислуживают, стирая, гладя наши штаны, принося нам кофе и фрукты как единственным клиентам. Забавлял их и испанский Теи, и то, что распоряжения отдавала она, поскольку я по-испански к тому времени успел выучить только несколько слов. Еще лежа в постели, Тея заказывала манго для нас и мясо для Калигулы. Зная, что, кроме нас, в гостинице никого нет, мы могли идти в душ, прикрываясь одним лишь полотенцем, а если хотели побыть без птицы — перемещались в любой другой номер. Недостатки «Регины» проявлялись только в вечерние часы: клиенты заведения, как правило, люди солидные, совершенно не смущались производимым ими шумом, а стекол в дверных фрамугах практически не было. Впрочем, много времени мы проводили и вне отеля, осматривая город или же отсыпаясь после бессонной ночи. Я отдыхал и залечивал раны, оставленные когтями орла. Тея показывала мне дворцы и церкви, водила по ночным клубам и в зоопарк. На меня произвели впечатление всадницы Чапультепека, эти по-патрициански гордые дамы в твердых шляпах, черных узких сапожках и необъятных размеров юбках, сидящие на лошадях в дамских седлах. Мир оказывался гораздо шире и многообразнее, чем это виделось раньше.