близкое. Поскольку самое близкое есть самое знакомое, оно не требует никакого особого усвоения. Мы вообще не думаем о нем. Оно остается меньше всего достойным мысли. Поэтому самое близкое появляется как самое ничтожное. Строго говоря, человек первым делом видит не самое близкое, а то, что за ним. Это второе в своей навязчивости и назойливости вытесняет самое близкое и его близость из сферы нашего опыта. Таков закон близости.

Закон близости основывается на законе начала… Поэтому в первый момент начало раскрывается в том, что изошло из него и в какой-то мере уже ушло от него. Первоначально начало оставляет позади себя близость своей начинающейся сущности и таким образом скрывает ее. Поэтому даже опыт изначального ни в коей мере не гарантирует возможности помыслить само начало в его сущности»38.

Как видим, и в данном тексте – как и в приведенных нами выше отрывках – речь идет о самом истоке возникновения интеллектуальной новизны, том истоке, который не может быть замечен нашим сознанием, поскольку последнее может «увидеть» только то, что уже стало объектом его внимания. А первым таким объектом становится мысль, разворачиваемая нами из идеи и оформляемая в какой-либо знаковой системе. Вот почему «человек первым делом видит не самое близкое, а то, что за ним». То есть он «видит» не саму идею, а ту мысль, которая из нее разворачивается. А вернее было бы даже сказать, что саму мысль он «видит» только благодаря тем объектам-сущим, из которых она состоит и которые нами уже названы (обозначены) знакомыми нашему сознанию и из него позаимствованными именами или знаками. Только благодаря тем объектам, которые нами поименованы и которые мы соединили посредством вполне определенных взаимосвязей, нам «видна» сама мысль.

Так, положим, смысл (идея) или сюжетная канва повести возникает в нашем сознании только после того, как мы познакомились с персонажами данного произведения, уяснили себе те взаимоотношения, в которых они находятся, и поняли, какие цели преследует каждый из них.

Конечно, полагать будто Единое Платона и Плотина напрямую связано с понятием интеллектуальной новизны было бы самым настоящим интерпретационным насилием над соответствующими текстами этих авторов. Но все же общая направленность смысла некоторых отрывков позволяет нам предположить, что понятие Единого (Блага, Бога, «беспредпосылочного начала» и т. д.) в значительной, хотя и порою трудноуловимой форме, содержит в себе апелляцию к интуитивно-инсайтной технологии возникновения новых идей. Это выражается и во внезапности возникновения Единого, и в невозможности насильственного вызывания его в себе, и в светоносном характере его явления, и в невыразимости его понятийного содержания. И все это мы знаем по опыту собственного продуктивного мышления. И никакого мистицизма здесь нет. Мистицизм Плотина и его «зкстазы» (Л. Шестов) есть не что иное, как вхождение в поток сознания, но не в поток спонтанно возникающих слов и словосочетаний, – фиксируемых посредством «автоматического письма», как это, положим, представлено на последних страницах «Улисса» Д. Джойса, – а в поток самопроизвольно возникающих новых идей, идей, следующих одна за другой с такой скоростью, что катастрофически не хватает времени для того, чтобы их развертывать и оформлять до состояния мысли. Следствием чего является забывание многих идей, а вместе с ними и мыслей, нами не оформляемых.

Не о таких ли самим им испытанных невыразимых экстатических состояниях говорит нам Плотин, когда упоминает – и притом неоднократно (У 5,8; У1 9,9) – о том, что, «если кто это увидел, он знает, о чем я говорю» (I 6,7). Это и есть единение Плотина – «бегство единого к Единому» (I 6,7; У1 7,34; У1 9,11) – со своим Единым, этим источником новых еще не тронутых Умом идей. Вот почему Плотин так ярко, многообразно и так эмоционально описывает само Единое и способы приближения к нему. Он сам не однажды – и об этом свидетельствует Порфирий в своей «Жизни Плотина» – испытывал состояния не только видения Единого, но и слияния с ним. Да что говорить о Плотине: далеко ходить не надо – Бергсон. Не его ли понятие интуиции свидетельствует о единении творца с его Единым?

«Интуицией называется род интеллектуальной симпатии, путем которой переносятся внутрь предмета, чтобы слиться с тем, что есть в нем единственного и, следовательно, невыразимого»39.

И не совеем понятно, почему Плотина нередко причисляют к мистикам. А ведь он всего лишь описывает состояние своей души в процессе видения того, во что он способен был иногда погружаться. Надо понять следующее: одно дело, когда мы наблюдаем со стороны нечто для нас необычное, и совсем другое – когда мы являемся непосредственными участниками этого необычного. Наблюдать с вершины горы разрушительную силу цунами или оказаться беспомощной щепкой в сокрушительном его водовороте – это совершенно разные вещи. Да, с вершины горы мы, наверное, увидим более широкую панораму данного события, но мы не прочувствуем экзистенциальной глубины той ситуации, в которой могли бы оказаться сами. Пробовать ладонью температуру холодной воды – это не то же самое, что вдруг самому очутиться в ледяной проруби. И чтобы лучше понять исключительную редкось и мгновенность наступления ситуации погружения в Бытие и единения с ним, процитируем отрывок из «Человеческое, слишком человеческое» Ницше. Уж он-то знал, о чем говорил. Приведем афоризм под названием «О часовой стрелке жизни»:

«Жизнь состоит из редких единичных мгновений высочайшего значения и из бесчисленно многих интервалов, в которых в лучшем случае нас окружают лишь бледные тени этих мгновений. Любовь, весна, каждая прекрасная мелодия, горы, луна, море – все это лишь однажды внятно говорит сердцу – если вообще когда-либо говорит внятно. Ибо многие люди совсем не имеют этих мгновений и суть сами интервалы и паузы в симфонии подлинной жизни»40.

Поэтому так называемый мистицизм Плотина, по сути дела, гносеологичен по своей природе. Можно вполне определенно сказать, что Плотин для нас мистик в той же мере, в какой мы не способны понять – или хотя бы почувствовать, – насколько глубоко он проник в познание своей способности познания. Но когда мы сами начнем понимать суть Единого Плотина, вот тогда налет его мистицизма, если не улетучится сам собой, то хотя бы несколько поубавится.

Так что корни подобного мистицизма находятся в достаточно противоречивом, если не сказать абсурдном, состоянии нашего интеллекта, которого (состояния) мы все же иногда достигаем: с одной стороны это способность к продуктивному генерированию новых идей, являющихся одна за другой, а с другой стороны – неспособность нашего сознания (логики) достаточно быстро развертывать эти идеи до состояния мыслей и оформлять последние в