Чичи шла вдоль Восточной 19-й улицы, когда кто-то окликнул ее по имени.

Под навесом кафе «Юнион-сквер» стоял какой-то пожилой мужчина. В последний раз затянувшись сигаретой, он затушил ее в латунной пепельнице. Чичи прищурилась, пытаясь его разглядеть.

– Чич?

– Здравствуй, Саверио.

Чичи подошла поближе, чтобы хорошенько на него посмотреть. Он больше не носил накладку из волос и был одет в темно-синий костюм с ярко-розовым итальянским галстуком и рубашку в сине-белую полоску. Несколько недель назад она посылала ему на подпись документы, но он их не вернул.

– Как я поняла, ты разводишься с мисс Кропп?

– Джинджер. Можешь называть ее Джинджер.

– Я предпочитаю называть ее мисс Кропп. Ты мог бы, по крайней мере, подписать бумаги.

Чичи мысленно порадовалась, что накрасила губы, перед тем как вышла из офиса, и что сделала укладку этим утром. Темно-зеленый костюм из ткани букле освежали латунные пуговицы, ансамбль дополняли элегантная сумочка и черные замшевые туфли-лодочки. Ей нравилось одеваться в цвет денег – разве не она же их и заработала?

– Ты хорошо выглядишь, – сказал он ей вслед.

Она обернулась:

– Не трудись придумывать комплименты. Я предпочитаю честность. Мне кажется, я заслуживаю этой любезности.

– Но ты и правда хорошо выглядишь, – смущенно пробормотал он.

– Да уж получше тебя.

– Это жестоко.

– Знаешь, что жестоко, Сав? Выследить меня в Италии, куда я поехала похоронить сына, соблазнить меня, сказать, что хочешь снова на мне жениться, а потом вернуться домой и расписаться с ровесницей твоей внучки. Причем вместо того, чтобы честно все сказать, позволить мне узнать об этом из газет. Как ты вообще себя выносишь? Раньше я думала, что каждый раз, когда ты делаешь дурацкий выбор, на тебя находит помутнение, но это было бы слишком просто. Мне надоело о тебе заботиться, исправлять твои катастрофы, позволять твоим детям считать тебя порядочным человеком, защищать тебя перед ними, что бы ни случилось, следить за бухгалтерией, готовить тебе соус с макаронами, когда ты голоден, переживать о мелочах и волноваться по важным вопросам. Когда ты наконец повзрослеешь? Я даже заранее оплатила твои похоронные расходы, сделала надпись на твоем надгробии и выбрала тебе костюм для последнего пути. Я сделала все, что могла, чтобы упростить твою жизнь и облегчить страдания. И в награду за это ты снова и снова причиняешь мне боль. Есть у меня одно объяснение, но оно уже не имеет значения. Каждое утро, просыпаясь, я спрашиваю себя, как я докатилась до такого. Каждое утро, прежде чем поставить вариться кофе и почистить зубы, мне нужно заново убеждать себя, что я заслуживаю этой чашки кофе и этой капли зубной пасты, потому что я провела жизнь, любя мужчину, который ценил меня меньше такой малости. И знаешь, что забавно, Саверио? Ты жив благодаря мне. У тебя есть деньги в кармане, дети и внуки, которые тебя любят, потому что я устроила так, чтобы они тебя любили. На каждый день рождения они получали от тебя открытку, а на каждое Рождество – подарок. Посмотри на меня. Посмотри хорошенько. В следующий раз, когда увидишь меня на Пятой авеню, не окликай меня, будто знаешь, кто я такая, потому что ты понятия об этом не имеешь. Помнишь, ты подарил мне бриллиантовое сердечко, когда сделал предложение? Теперь я все понимаю. Ты дал мне бриллиантовое сердце, потому что у тебя и в мыслях не было отдавать мне свое.

Чичи развернулась и пошла прочь. На улице было шумно, и она не услышала, как Тони позвал ее по имени.

Triste[109]

Медсестра открыла окно в больничной палате Тони Армы, и со двора ворвался холодный осенний ветерок. Тони попытался вдохнуть свежий воздух, но у него получалось лишь делать частые неглубокие вдохи.

– Сейчас я закрою, мистер Арма, – сказала медсестра.

– Благодарю вас, этого было достаточно, – помахал рукой Тони.

– Принести вам чего-нибудь выпить, святой отец? – спросила сестра у отца Джо О’Брайена, нового капеллана больницы Святого Викентия, поправляя одеяло Тони.

Священник, молодой ирландец, был всегда готов помочь.

– Благодарю вас, не нужно, – ответил он.

– Верный признак, что твой конец близок, если возраст твоей медсестры, врача и священника вместе взятые все равно меньше твоего, – грустно усмехнулся Тони.

Отец О’Брайен рассмеялся.

– Жаль, что мне не довелось увидеть вас на сцене. Непременно куплю компакт-диск.

– Их несколько. – Тони аккуратно перегнул край простыни через одеяло. – Я так толком и не отошел от дел. Мой импресарио все еще работает. Ее зовут Ли Боумэн. Она последняя в своем роде, падре.

– Можете называть меня Джо.

– Ну что вы, не могу. Меня учили никогда не обращаться к священнику иначе как «святой отец».

– Как угодно.

– Просто воспитание такое, святой отец. А вы откуда родом?

– Из Скрэнтона, штат Пенсильвания.

– Я там у вас выступал, еще в самом начале. Весна тридцать восьмого, отель «Кейси». Родина Билли Ластига и «Скрэнтонских Сирен». Билли еще подростками нанял Томми и Джимми Дорси, когда они жили в Шенандо, штат Пенсильвания. Все мы тогда были подростками. В зал набивались шахтеры с угольных копей, и я, помнится, говорил себе: «Пой, парень, пой, а не то сам окажешься под землей, ломая породу и собственную спину». Я испытывал к этим людям огромное уважение.

– А кто был вашим любимым певцом? – полюбопытствовал священник.

– Когда я только начинал, лучшим из лучших считался Синатра, естественно. Все мы, прочие, были просто лакеями на запятках его золотой кареты. Вам случалось видеть, как люди бегут за трамваем, запрыгивают на подножку на полном ходу и держатся за поручень что есть сил? Вот такими были мы все. А Синатра состоял в особой категории, сам по себе. Его не касались никакие правила. Никто не смел говорить ему, что делать. Ходили слухи, будто Гарри Джеймс настаивал, чтобы Синатра сменил имя на «Фрэнки Сатин». Синатра отказался. И в этом, святой отец, разница между звездой – истинным солистом – и простофилей, который выводит ноты под моргающей лампочкой в заштатном зальчике в Вегасе. Звезда говорит «нет».

– А что сказали вы? – спросил священник.

– Я был слишком жаден до славы и денег и ради них согласился на все. Просто сделал, что мне велели. И вот так Саверио Армандонада превратился в Тони Арму. В этом имени было что-то от свинга, а еще оно наводило на мысли о порции макарон с соусом – вот что мне тогда сказали. Но я так никогда и не почувствовал себя Тони Армой и не сумел им стать. Это имя ничего для меня не значило, а когда что-то ничего не значит для тебя, то для других оно тоже не будет иметь значения. Когда меня заставили сменить имя, я отрекся от четырех тысяч лет семейной истории – во всяком случае, ощущения были именно такие. Когда у мужчины отнимают имя, вместе с ним уходит и совесть. После подобного ты уже готов на все. Я постарался свыкнуться с этой чужой личиной, но не сумел в нее вжиться.