Некоторые вечерние платья, как, например, модель «Под лампой» 1941 года, напоминали зимние халаты, чтобы никуда не выходить и вечера проводить только у себя дома и среди своих. Другие же, с подчеркнутой линией талии, напоминавшие старинные платья с корсетами, или роскошные меховые манто – «Сапажу» и «Лисица», – откровенно предназначались для приемов. В этой игре между радостью жизни и чувством долга даже знаменитый синий цвет стал многозначным: сочный, яркий синий цвет военной французской формы времен Первой мировой – модель пальто февраля 1942 года «Голубое небо», с прямыми плечами, украшено на груди большой пуговицей, прикрепленной на ленту, словно орден.

Летняя коллекция 1942 года отражает непростое положение дел в стране, названия моделей – самые обычные глаголы действия первого лица единственного числа: «Я выхожу из дома», «Я гуляю в лесу», «Я пью чай», «Я обедаю в городе», «Я иду на курсы» и т. д. За этим вездесущим «Я» стоял образ парижанки, живущей в непростое военное время, которую снедает тоска: «Я надеюсь», «Я жду», «Я зябну», «Я снабжаю семью». Она вынуждена отказаться от стольких уютных привычек – «Я еду на метро», «Я еду на велосипеде», «Я еду на велотакси», «Я еду на автобусе». Никакого протеста.

Вокруг нее тревожный мир, откуда парижанка даже не пытается выбраться, разве только уплыть куда-нибудь на фантастическом пароходе – «Я поднимаюсь на борт». Видимо, Жанне снова нужно было преодолеть препятствия и достичь другой, лучшей жизни. Кутюрье как бы оглядывалась на прошлое: каждое утро она, как когда-то, принималась за работу, занималась доставкой, выкройками, обшивкой, подкладкой, делала заказы, открывала магазин, управляла продажами, получала прибыль… Ловушки и препятствия, вновь встречавшиеся на пути, забавляли ее.

Платья восставали против обстоятельств, предлагали другой путь – «Я заменяю центральное отопление», пальто примиряли с действительностью – «Мне было холодно». Оптимизм этой старой дамы, частичку чего она словно передавала другим женщинам вместе с нарядами, таил в себе нечто мучительно грустное – «Я снова молоденькая», «У меня есть крылья».

В тот сезон появилось около двухсот моделей. Не свидетельство ли это неугасимого оптимизма кутюрье, не желавшей покориться страху и лишениям войны?! Манто и жакеты из меха всех видов: мягкий кролик, пушистая лиса, блестящая норка, бархатистый крот, курчавый каракуль. Невероятно, но казалось, что мех был больше востребован, чем шерсть. Весной 1943 года в Мадриде на большом приеме, который устраивала герцогиня Альба, «собрались представители светской элиты всех стран-союзниц». Жан Кокто восклицал: «Ничто не может противостоять войне и балам, это одновременно трагическое и великолепное развлечение. Все кутюрье за работой»[777].

Следующий год обещал парижанкам воцарение в их жизни великих женских образов прошлого. Вновь альбомы, хранящиеся в библиотеке Жанны, помогали в создании новой коллекции: портреты королев, актрис и придворных дам снова вдохновляли на создание моделей. Они напоминали о таких знаменитых женщинах, как Жанна Ашетт[778] и Жанна д’Арк, Агнесс Сорель[779], Арманда Бежар[780] и Шарлотта Корде[781]…

Вспомнила Жанна и о Гюго, модели названы в честь его дочери, его музы, героини романа и актрисы театра – «Леопольдина[782]», «Жюльетта Друэ[783]», «Фантина[784]», «Мадемуазель Жорж[785]».

В тот же год под неудачным названием «Вель д’Ив»[786] продавались костюм с нашитыми карманами из ткани в белую и черную клетку и белый топ с прошитой линией плеч, украшенный вышивкой в виде цветочного букета. В отличие от времен войны 1914 года, когда женщины просто ждали возвращения домой своих солдат, оккупация территорий с июня 1940 года создала такую ситуацию, когда француженки постоянно сталкивались с иностранной публикой, а проще говоря, с врагами. В отношении их требовалось соблюдать осторожность и сдержанность. Колетт, чьи воспоминания о войне 1914 года были, скорее, развлекательного характера, на этот раз была суровой: «Возможно, именно из-за тотальной оккупации наших территорий, из-за постоянного присутствия везде, где только можно, иностранцев, которые ведут себя по-хозяйски, наши женщины стали тяготеть к стилю девочки-подростка или воспитанницы приюта? Я ни в коем случае не хочу приписывать нашим соотечественницам никаких задних мыслей, будучи уверенной в том, что они всегда показывают миру только лучшее. Но именно сейчас развевающиеся кудри, юбки неподобающей длины и такой ширины, что дают простор и ветру, и нескромным взглядам, – является ошибочным толкованием французской элегантности, поскольку такой стиль становится провокационным. Хочется сказать этим растрепанным нескромным девочкам неопределенного возраста: “Шшшш! Мы здесь не одни!”»[787]

Как же трудно было находить золотую середину между трауром по погибшим, холодностью к захватчикам и готовностью встретить освободителей сияющей улыбкой, уверенным в будущем взглядом и, что немаловажно, модным платьем?!

Члены правительства Виши вели себя сурово и скромно, маршал Петен был образцом антиэлегантности, но традиция приемов и светских раутов поощрялась, особенно в отеле «Парк». Париж всегда ценил своих «модников», среди которых была и Мишлин Прель[788], клиентка Ланвен. Модные журналы делали все, чтобы рассеять сомнения и неуверенность тех, кто считал, будто следить за модой негоже в голодное военное время: мол, нашим долгом является сохранить традиции французской элегантности. Благотворительные вечера и распродажи становятся главными событиями светской жизни, к ним очень серьезно готовился высший свет. Все хотели, все могли, и все должны были вести светский образ жизни.