«Или кто дал Ему наперед, чтобы Он должен был воздать? Ибо все из Него, Им и к Нему. Ему слава во веки. Аминь».

Созерцая таинственные и неисповедимые пути Промысла, ведущего человечество к цели Царствия Божия, апостол приходит в восторг и священный трепет перед бездною богатства и премудрости Божией, и с его гимном согласуется вдохновенная хвала Исаии….

Как верно мыслил апостол! Неисповедимые пути Промысла! И как свободно прилагается сущность выраженного апостолом к жизни человеческой! Самого Константина Петровича загнали в угол, унизили, вероятно, с подачи Витте, отставили от дела, которому он служил четверть века верой и правдой. А что сделали с Барановым и кто с ним сие сотворил? Зиновий Рожественский! Автор несчастного боя в Цусимском проливе! Он, однако, не захотел сейчас думать о несчастной и нелепой судьбе Рожественского. А те, кто орет и проклинает его, беснуясь на Литейном, приведут Россию к другой Цусиме! Он больше не хотел думать о нынешней войне с японцами, которая, как и прошлая, с турками, послужит прологом гибели монарха. Ему было горько сознавать неотвратимость хода истории. Он предощущал близящуюся смерть последнего воспитанника, который поступил с ним столь несправедливо, и его сознание вернулось вспять. В том письме, самом, пожалуй, печальном, он просил великого князя не сердиться посреди военных забот за жестокую правду. Слишком много под низом накопилось всякой неурядицы: «Очень уж стало нынче горько жить на свете русскому человеку с русским сердцем в груди».

Да и как не сетовать на неурядицы? Кто в них повинен? Пусть цесаревич все-таки узнает именно от него, что полагают в Европе о русских обстоятельствах. Корреспондент «Дейли ньюс» сообщает своим читателям о страшном раздражении, царящем в русской армии: «Всякое новое развитие кампании представляет новое доказательство неспособности начальников, и в виду Европы зрелище армии, стоящей без дела за недостатком лопат, представляется сарказмом на генералов».

В середине сентября установилась ненастная и холодная погода. В Петербурге уповали на Тотлебена. Герой Севастополя просто обязан незамедлительно взять Плевну и рассчитаться с Османом-пашой, прославившимся дикой жестокостью. Все молились, чтобы исход грядущей битвы за Плевну кончился так же, как и на Шипке, когда в середине лета русские войска защитили перевал от Сулеймана-паши, не менее свирепого и беспощадного военачальника.

Константин Петрович хорошо понимал, что его послания наследнику есть нечто уникальное, небывалое в отечественной истории и даже в мировой. Задумаются ли над этим потомки? Ну разве он не прав? Прямо, без обиняков он сообщал великому князю, что в столице добрых вестей не получают уже давно. Вместе с тем на всех перекрестках твердят, что под Плевной солдаты были уверены, что их послали на убой! Константину Петровичу стало ясно, что если Плевну начнут штурмовать прежним манером, то потери будут неисчислимы. Так можно уложить целое войско! Константин Петрович, видимо, испытывал неуверенность, что командир Рущукского отряда осведомлен о событиях, происходящих рядом с ним. В Зимнице 4000 несчастных… Вдумайтесь в эту цифру! 4000 несчастных русских солдат лежало на голой земле — без пищи, без какого-нибудь ухода. Бинтов нет, санитары сидят сложа руки. Из-под Плевны 600 раненых гнали пешком — ни хлеба, ни перевязки. Не дай бог, если потомкам это что-нибудь да напомнит! Медицинское военное управление ничего не заготовило. Ужасное интендантство: нет одежды, нет достаточно продуктов. Морозы вот-вот наступят. Князь Черкасский распоряжается в Болгарии из рук вон плохо. Он бессердечен, высокомерен. Печально видеть, как плачется военный министр Милютин, будто в сих промахах не его первая рука. Совершенно не верится, что подобные мнения и сведения передавались наследнику от сугубо штатского лица, своего человека в Зимнем и Аничковом, не на тайной сходке революционеров, замышляющих адское преступление и пытающихся оправдать перед самими собой зловещие намерения, а в послании сыну главы государства, который находился в действующей армии.

Ни одна художественная картина, ни один даже самым тщательным образом выписанный диалог, ни одно реалистическое изображение персонажей повествования, и притом очень яркое, не смогут дать более полное представление о происходящем с Константином Петровичем и в окрестностях его существа, чем послания наследнику, отправленные на Балканы.

Еще два коротких фрагмента.

«Мы смотрим вперед каким-то тупым, бессмысленным взором, не видя конца страшному делу, нами предпринятому».

Надо было серьезно готовиться к войне против турок, а не заниматься милютинским шапкозакидательством. «Но тогда все говорили: войны не будет, не может быть, — говорили это и в то время, когда происходила мобилизация нашей армии, говорили до той минуты, когда война стала уже неизбежна. Что уже теперь рассуждать об этом — теперь не время…»

Нет, недаром его воспитанник стал Миротворцем.

«Страшное бедствие война…» Эти слова не раз и не два повторял Константин Петрович на протяжении трех десятков лет. Под его влиянием император Николай Александрович в первые годы царствования хотел пойти по стопам своего отца — Миротворца. Но не суждено оказалось. Не суждено! Вторая война — Первая мировая — его свергла, а затем и убила. Константин Петрович не дожил до этих ужасных дней, но он их предчувствовал. И понимал, Что тогда было не время рассуждать и сводить счеты с противниками режима. Его позиция в отношении революционеров осенью 1877 года не может не вызвать удивления. В угол его загоняли не только враги традиционной великой России, бесчинствующие на Литейном, но и совершенно другие люди — люди государственные.

Настанет год, России черный год,

Когда царей корона упадет;

Забудет чернь к ним прежнюю любовь,

И пища многих будет смерть и кровь;

Когда детей, когда невинных жен

Низвергнутый не защитит закон;

Когда чума от смрадных, мертвых тел

Начнет бродить среди печальных сел,

Чтобы платком из хижин вызывать,

И станет глад сей бедный край терзать,

И зарево окрасит волны рек…

Михаил Лермонтов

Он очень постарел за несколько недель и каждый день поднимался с постели, чувствуя смертельную усталость. Он всегда любил смотреть вдаль, особенно когда гулял по берегу моря. Он закрыл глаза, но не сумел представить в подробностях знакомые картинки водной глади в окрестностях Петербурга. — верный признак утомления. Однажды после заседания Государственного совета, выходя из зала, он едва не столкнулся с графом Паленом. Много лет назад — перед самой отставкой графа с поста министра юстиции — он сказал цесаревичу, впрочем, весьма неловко — так, что услышали рядом стоящие:

— Никогда люди с этой фамилией не доводили Россию до добра.

Константин Петрович имел в виду убийцу Павла I, которому цесаревич приходился правнуком. Нынешний Пален изменнику, который по положению военного генерал-губернатора Петербурга обязан охранять священную особу императора, был, вероятно, седьмая вода на киселе. Тайные недоброжелатели настаивали на более тесном родстве. Граф всегда производил на Константина Петровича неприятное впечатление, и посему он совершенно не интересовался прибалтийской генеалогией этого человека, считавшегося — и вполне закономерно — холодным бюрократом, топорной и неразумной политикой подготовивший политические неурядицы, способствуя тем самым гибели монарха, что, однако, при пристальном рассмотрении нельзя отнести к справедливым мнениям. Но теперь старое постепенно забывалось, хотя Константин Петрович продолжал относиться к Палену настороженно. Говорили, что он позволяет себе либеральничать и продолжает называть александровские реформы великими, претендуя на репутацию участника составления угодных государю новых судебных уложений, а между тем он всегда отворачивался от свежих веяний. Палена добил процесс над Верой Засулич.