Том накачивал камеру ручным насосом, когда на противоположной стороне шоссе остановилась встречная легковая машина. Загорелый человек в светло-сером костюме вылез из нее и пошел к грузовику. Шляпы на нем не было. Он улыбнулся, сверкнув белыми зубами. На безымянном пальце левой руки у него было широкое обручальное кольцо. На тонкой цепочке, пропущенной по жилету, болтался маленький золотой футбольный мяч.

— Здравствуйте, — приветливо сказал он.

Том перестал качать и поднял голову.

— Здравствуйте.

Незнакомец запустил пальцы в коротко подстриженные седеющие волосы.

— Вы, случайно, работу не ищете?

— Конечно, ищем, мистер. Во все норы заглядываем.

— Персики умеете собирать?

— Не приходилось, — ответил отец.

— Мы всё умеем, — быстро проговорил Том. — Мы на всякий сбор пойдем.

Незнакомец потрогал пальцем золотой мячик на цепочке.

— Ну что же, еще миль сорок проедете к северу, там работы сколько угодно.

— Вот и хорошо, — сказал Том. — Вы нам объясните, как туда попасть, и мы вскачь понесемся.

— Поезжайте к северу до Пиксли — это тридцать пять — тридцать шесть миль. А оттуда на восток еще миль шесть — восемь. Спросите, где ферма Хупера. Там работы много.

— Так и сделаем.

— А где еще есть желающие, не знаете?

— Ну как не знать, — сказал Том. — В лагере около Уидпетча таких много найдется.

— Поеду туда. У нас большой набор. Значит, не забудьте: от Пиксли к востоку, и так и держите до самой фермы.

— Есть, — сказал Том. — Большое вам спасибо, мистер. Мы очень нуждаемся в работе.

— Ладно. Поезжайте, не задерживайтесь. — Он перешел дорогу, сел в свою открытую машину и укатил к югу.

Том налег на ручку насоса.

— По двадцать раз будем, — крикнул он. — Раз, два, три, четыре… — После двадцати за насос взялся Эл, потом отец, потом дядя Джон. Камера вздулась, стала пухлой и гладкой. Три раза, по двадцати каждый. — Теперь давайте посмотрим, — сказал Том.

Эл опустил переднюю ось, убрал домкрат.

— Хватит, — сказал он. — Пожалуй, даже чересчур.

Они побросали инструменты в кабину.

— Ну, поехали! — крикнул Том. — Наконец-то мы до работы дорвемся.

Мать села в середину. За руль взялся теперь Эл.

— Полегче, Эл. Смотри, как бы не перегреть мотор.

Они ехали вдоль залитых утренним солнцем полей. Туман, закрывавший вершины холмов, ушел вверх, и бурые холмы, испещренные темно-лиловыми складками, виднелись теперь четко. Дикие голуби взлетали с изгороди, пугаясь грузовика. Эл бессознательно увеличил скорость.

— Легче, — остановил его Том. — Будешь нажимать, заплата не выдержит. Нам лишь бы доехать. Может, еще сегодня немного поработаем.

Мать взволнованно заговорила:

— Если вы устроитесь все четверо, может, лавка отпустит мне в долг. Перво-наперво возьму кофе — вы по нему соскучились, потом муки, соды и мяса. Боковину не буду покупать. Это как-нибудь потом. Может, в субботу. И мыла. Мыло обязательно. Не знаю еще, какое там будет жилье. — Она болтала, не умолкая. — Еще молоко. Обязательно возьму молока для Розы. Няня в лагере говорила, что ей надо пить молоко.

Впереди по теплому на солнце бетону ползла змея. Эл круто свернул, переехал ее и снова выехал на правую сторону дороги.

— Это не гадюка, — сказал Том. — Зря ты ее раздавил.

— Терпеть их не могу, — сказал Эл. — Всех змей, какие только есть на свете. С души воротит от одного их вида.

К полудню движение на шоссе увеличилось: блестевшие лаком машины коммивояжеров с марками компаний на дверцах; громыхающие цепями красно-белые бензовозы; огромные, с квадратными дверцами, грузовики оптовых бакалейщиков. Земля по обе стороны дороги поражала своим богатством. Фруктовые сады, во всю силу раскинувшие пышную листву, и виноградные лозы, устилавшие междурядья длинными зелеными усиками. Грядки с дынями и зерновые поля. Среди зелени белые домики, заплетенные розами. А солнце было золотое и теплое.

Мать, Том и Эл, сидевшие в кабине, не помнили себя от счастья.

— Я уж давно так не радовалась, — говорила мать. — Если насобираем много персиков, тогда и домик себе подыщем, можно будет снять месяца на два. Без домика никак нельзя.

Эл сказал:

— Я буду откладывать. Скоплю немного, переберусь в город, найду работу где-нибудь в гараже. Сниму комнату, а обедать буду в ресторане. Каждый вечер в кино. Билеты недорогие. Буду ходить на такие картины, где с ковбоями.

Вода в радиаторе забурлила, из-под крышки с шипением вырвалась струя пара.

— Он не пустой у тебя? — спросил Том.

— Нет. Ветер в спину, потому и кипит.

— Хороший денек выдался, — сказал Том. — В Мак-Алестере, бывало, работаешь, а в мыслях только одно: как все будет, когда выпустят. Эх, думаю, вот поживу всласть, небу станет жарко! А теперь кажется, что это бог знает когда было. Точно сто лет с тех пор прошло. Там один надзиратель все придирался. А у меня руки чесались всыпать ему как следует. Потому я, наверно, и зол на эту полицейскую сволочь. Они все будто на одно лицо. У того рожа была красная. Настоящий боров. Говорили, у него брат живет где-то на Западе. Кого выпустят с подпиской, он направляет к братцу, и они там задаром на него работают. Чуть заартачится — назад в тюрьму за нарушение обязательств. Так у нас рассказывали.

— А ты не думай об этом, — взмолилась мать. — Сколько я всякой еды накуплю. Муки, лярда…

— Как же не думать, — сказал Том. — Гонишь, гонишь такие мысли, а они все равно лезут в голову. Там был один полоумный. Я вам про него еще не рассказывал. Безобидный такой. Все хотел совершить побег. — Том тихо засмеялся.

— Не думай об этом, — молила мать.

— Ну, а дальше? — спросил Эл. — Дальше рассказывай.

— А тут ничего такого нет, ма, — сказал Том. — Он то и дело замышлял побег. Бывало, составит план, а молчать об этом не может. Не пройдет и двух дней, как всем все известно, даже надзирателю. Он только сунется, а его за ручку — и назад в камеру. Однажды нарисовал план побега, показал его всем и каждому. Мы посмотрели — и ни гу-гу. После прогулки его в камере нет, но мы ни слова — молчим. Оказывается, он раздобыл где-то веревку и спустился на ней по стене. А внизу шестеро сторожей стоят с большущим мешком. Он спустился и угодил прямо в мешок. Сторожа завязали его с головой и так в мешке и приволокли в камеру. Все чуть с хохоту не померли. А он после этого совсем приуныл. Уж очень обиделся. Плакал-плакал, начал тосковать, а потом вспорол себе вены булавкой и истек кровью. Не перенес обиды. А смирный был. Каких только полоумных там не встретишь!

— Перестань, — сказала мать. — Я помню Флойда. Ничего в нем плохого не было. Так… несчастный… загнанный.