Мой младший сын Гарри был умненьким и весьма шустрым мальчиком; он очень быстро все схватывал, но очень быстро и отвлекался; это был ребенок, рожденный для бесконечных игр и забав. Поскольку он был вторым сыном в семье, то ему, скорее всего, предстояло служить Церкви, и я, похоже, была единственной, кому подобная перспектива представлялась совершенно неподходящей. Моя свекровь мечтала, что Гарри станет кардиналом, как ее главный друг и союзник Джон Мортон, а потом сумеет подняться и до папы римского. Она молилась о том, чтобы ее внук, Тюдор, стал папой, и бессмысленно было объяснять ей, что в мальчике религиозности ни на грош, что характер у него, похоже, в высшей степени светский — он любит всякие игры, в том числе и спортивные, ему нравится музыка, он обожает вкусно поесть, причем с самым что ни на есть не монашеским наслаждением. Но все эти его качества для леди Маргарет не имели абсолютно никакого значения. Если Артур станет королем Англии, а Генрих — папой римским, весь нынешний и завтрашний мир окажется в руках Тюдоров. И она поймет, что Господь выполнил то обещание, которое, по ее словам, Он дал ей, когда она, перепуганная девочка, больше всего боялась, что ее будущий сын не получит в наследство ничего, кроме пары каких-то замков в Уэльсе, а вскоре и оттуда будет изгнан моим отцом.

Лучший друг леди Маргарет, Джон Мортон, остался на юге Англии, а мы проводили лето в самом сердце страны — близ замка Ковентри, вдали от опасного побережья. Мортону было вменено в обязанность охранять южное побережье от врагов, а Генрих был настолько перепуган, что то и дело без предупреждения наезжал туда, но столь же стремительно и уезжал обратно. Складывалось ощущение, что он хочет сам патрулировать эту территорию и все видеть собственными глазами, поскольку больше не доверяет никому, даже собственным шпионам. Мы никогда не знали, будет ли он присутствовать за обедом и будет ли он спать в собственной постели; а когда его трон пустовал, придворные озирались по сторонам, словно искали другого короля, который тоже вполне мог бы сидеть там. Сложилась ситуация, при которой Тюдоры могли доверять лишь крохотной горстке людей, побывавших вместе с Генрихом в ссылке или скрывавшихся с ним вместе в Бретани. И без того ограниченный мирок Тюдоров невероятно съежился; казалось, из числа их союзников и друзей, воевавших вместе с ними и вместе с ними одержавших победу при Босуорте, не осталось никого, и у них больше нет никакой поддержки — ни друзей, ни союзников, ни армии, на которую можно было бы опереться.

Королевский двор превратился в компанию последователей до смерти перепуганного претендента; в нем не чувствовалось ни былого величия, ни гордости, ни уверенности в себе. А я в одиночку ничего не могла с этим поделать, ничего не могла изменить; но когда я одна, без Генриха, направлялась в обеденный зал, я всегда шла с высоко поднятой головой, одинаково приветливо улыбалась и тем, кого все еще считала друзьями, и подозреваемым, и всеми средствами пыталась преодолеть то впечатление, которое производит сам король, обуреваемый страхами и крайне неуверенно чувствующий себя.

Однажды вечером, когда я возвращалась в свои покои, меня остановил Джон Кендал, епископ Вустера, и с ласковой улыбкой спросил, точно намереваясь показать мне красивую радугу или какой-то особенно впечатляющий закат:

— Ваша милость, вы видели сигнальные огни?

Я не сразу поняла:

— Какие сигнальные огни?

— Видите, вон там небо совершенно красное.

Я выглянула в узкое окно-бойницу — в этом замке были только такие окна — и увидела, что на юге небо пылает ярко-розовым светом. Приглядевшись, я поняла, что на холмах горят огни — один, другой, третий, а дальше еще один и еще; огни были зажжены чуть ли не на каждом холме, их было так много, что ничего другого, кроме них, я уже не замечала.

— Господи, это еще что такое?

— Король приказал зажечь сигнальные огни, если на наш берег высадится Ричард Йоркский, — сказал Джон Кендал.

— Вы хотите сказать, претендент? — напомнила я ему. — «Этот мальчишка»?

И в отблеске далеких, но ярких огней я успела заметить его затаенную усмешку. Впрочем, он тут же спохватился:

— Конечно, конечно! Я просто забыл его настоящее имя. Так вот, эти сигнальные огни свидетельствуют о том, что «этот мальчишка», должно быть, уже высадился на английский берег.

— Уже?

— Да, наверное. Иначе сигнальные огни бы не зажгли. «Этот мальчишка» вернулся домой!

— Домой? — переспросила я, как последняя дура. Ошибки быть не могло: я видела, какой радостью сияет лицо епископа в розовых отблесках сигнальных огней, словно эти огни — всего лишь приветственные вспышки маяка, указывающие кораблям путь в ближайший порт. Затем Джон Кендал снова откровенно мне улыбнулся, как бы призывая разделить с ним радость по поводу того, что истинный сын Плантагенетов наконец-то вновь дома, и сказал:

— Да, мальчик наконец-то вернулся домой. И эти огни освещают ему путь.

* * *

На следующий день Генрих точно божья гроза помчался на запад в сопровождении целого отряда своих гвардейцев, не сказав мне ни слова на прощанье. Он намеревался как можно быстрее собрать войско и посетить замки на землях, принадлежавших Стэнли, питая отчаянную надежду, что их обитатели остались ему верны, хоть сам он и не доверял никому из них. Он не попрощался даже с детьми, даже в детскую не заглянул, даже к матери своей не подошел за благословением. Миледи, до смерти перепуганная его внезапным отъездом, теперь все время проводила в часовне Вустера; она молилась, коленопреклоненная, на каменном полу и не возвращалась даже к завтраку, поскольку соблюдала строгий пост, то есть буквально морила себя голодом, надеясь вымолить для сына благословение Господне. Ее тонкая шея, торчавшая из воротника черного платья, была красной и воспаленной, поскольку она, умерщвляя плоть, носила под платьем, на голом теле, колючую власяницу, а кожа ее от недоедания стала невероятно сухой и тонкой, как старая бумага. Джаспер Тюдор, естественно, уехал вместе с Генрихом; точно старый боевой конь, он просто не знал, как это — остановиться и отдохнуть.

До нас долетали смутные слухи о том, что «этот мальчишка» высадился на востоке страны, в городах Халл[60]и Йорк, как когда-то высадился там и мой отец, с победой вернувшийся из вынужденной ссылки. Выходило, что «этот мальчишка» во всем следует примеру короля Эдуарда, как его истинный сын и наследник.

Затем мы услышали, что из-за сильных ветров корабли претендента сбились с курса, и ему пришлось высаживаться на юге Англии, а там не имелось достаточных сил для защиты побережья, кроме архиепископа с небольшим войском и нескольких местных отрядов. Что же могло помешать «мальчишке» двинуться оттуда прямиком на Лондон? Собственно, преградить ему путь было некому, и некому было оказать ему достойное сопротивление.

Гвардейцы Генриха без предупреждения влетели на конюшенный двор, и конюхи бросились распрягать и чистить измученных лошадей, а люди, покрытые дорожной пылью, стали молча подниматься по черной лестнице в свои комнаты. Они не кричали, требуя горячей воды и эля, не хвастались и ничего не рассказывали о своем путешествии; они вернулись во дворец примолкшие, исполненные мрачной решимости и явно страшащиеся поражения. Два вечера Генрих обедал вместе со всеми, но лицо его выглядело совершенно окаменевшим, словно он напрочь забыл, что обязан всегда улыбаться, как истинный король. В первый день, зайдя за мною, чтобы отвести меня в обеденный зал, он вместо приветствия обронил, точно выплюнул, всего два горьких слова: