Жена Джаспера, моя тетя Кэтрин, провожала его в ответственную поездку по стране, покорно склонив голову, но лицо ее словно окаменело от горя. По меньшей мере половина тех людей, которых ее мужу предстояло арестовать и повесить, были верными слугами Дома Йорков и ее личными друзьями. А вот миледи, моя свекровь, которая, как я предполагала, влюбилась в Джаспера еще в те дни, когда осталась юной вдовой, а он оказался ее единственным другом и помощником, смотрела прямо на него горящими голодными глазами и, казалось, готова была упасть перед ним на колени и молить его снова спасти ее сына. Все трое Тюдоров — король, его мать и его дядя — словно окончательно ушли в себя, съежились, выставили наружу колючки и никому больше не доверяли.

Лорд Томас Стэнли — ему брак с леди Маргарет, пусть и заключенный без любви, в итоге принес величие, тогда как его пасынок, Генрих, в нужный момент получил от него немалую армию, — был исключен из этого узкого круга, ибо и на него упала тень предательства, совершенного его родным братом, ныне казненным. Но если Тюдоры не могли доверять ни деверю королевы-матери, ни ее мужу, ни прочей своей родне, которую они прежде осыпали почестями и деньгами, то кому же они могли оказать доверие?

Никому. Они никому больше не доверяли и опасались каждого.

Ко мне Генрих по вечерам больше не заглядывал. Страх, вызванный активностью «этого мальчишки», был так велик, что королю и в голову не приходило сделать себе еще одного наследника. Впрочем, у него уже имелись столь необходимые всякому королю сыновья: Артур и его младший братишка Генрих. На меня мой супруг смотрел с таким отвращением, словно не мог даже представить себе, что я могла бы родить ему еще одного ребенка; ведь этот ребенок, естественно, оказался бы наполовину Йорком, а значит, наполовину предателем. Теплые, доверительные, почти любовные отношения, которые только-только начали прорастать меж нами, теперь словно вымерзли под ледяным дыханием его страхов и недоверия. Свекровь посматривала на меня косо, муж, ведя меня под руку к обеду, едва касался моих пальцев, но я всегда шла с высоко поднятой головой, точно предатель сэр Уильям, и отказывалась признавать себя «смиренной и раскаявшейся».

Нет, я отнюдь не чувствовала себя пристыженной, но, чувствуя обращенные на меня взгляды придворных, все же не осмеливалась встретиться с кем-то из них глазами и улыбнуться в ответ. Трудно было понять, кто в данный момент мне сочувственно улыбается: может быть, тот, кто считает меня несчастной женщиной, страдающей от жестокосердия мужа, вновь утратившего только что приобретенную привычку проявлять доброту к ближним и теперь сильнее, чем когда бы то ни было, сомневающегося в своем предназначении? А ведь Генриху всю жизнь внушали, что его судьба — быть королем. А может быть, мне улыбался кто-то из заговорщиков, радуясь тому, что не был обнаружен, и думая, что я с ними заодно? Или же тот, кто заметил, как король достал из мешка печать моей матери, и теперь предполагает, что и моя собственная печать где-то там, на дне пресловутого мешка?

Меня постоянно преследовали мысли об «этом мальчишке», живущем сейчас в городе Малин, и я представляла его себе — юношу с золотисто-каштановыми волосами и глазами цвета ореха, с прямой спиной и гордо поднятой головой, ибо нас, детей короля Эдуарда Йорка, учили всегда держаться именно так. Я думала, как он отреагирует, узнав о пропаже своего сокровища — мешка с печатями. Ведь это был поистине сокрушительный удар, нанесенный предателями по всем его союзникам и разрушивший все его планы. До меня долетали слухи, что «мальчишка» лишь выразил сожаление по поводу того, что сэр Роберт оказался предателем, но не стал ни проклинать его, ни бранить. Он не хватал ртом воздух в припадке ярости, точно безумец, и не приказывал всем немедленно выйти вон. Он вел себя как истинный принц, которому любящая мать внушила, что колесо фортуны может иной раз повернуться и против тебя, но не имеет никакого смысла как-то противиться его ходу. Да, в отличие от короля Тюдора «мальчишка» принял дурные вести как истинный принц Йоркский!

Никто не желал объяснить мне, что происходит. И я, окутанная этим молчанием, чувствовала себя пиявкой, посаженной в банку из толстого стекла. Генрих порой заходил ко мне, но почти не разговаривал со мной. Он молча залезал ко мне в постель и быстро делал свое дело, словно зашел к публичной девке; куда-то исчезла та любовь, которая только еще начинала прорастать меж нами. Но, похоже, Генрих твердо решил все-таки сделать еще одного Тюдора, чтобы иметь некий резерв в борьбе с «мальчишкой». Он посоветовался с астрологами, и те заявили, что третий принц существенно укрепит его положение на троне. Генриху явно показалось недостаточным иметь двух наследников, одного из которых он уже провозгласил герцогом Йоркским, и он намерен был спрятаться за целой толпой детей, которых следовало во что бы то ни стало получить от меня. Так что желание родить еще одного ребенка было вызвано исключительно политической необходимостью, а отнюдь не любовью.

В июле я сообщила ему, что у меня снова задержка и я, скорее всего, беременна. В ответ он лишь молча кивнул; похоже, даже такая новость не способна была его обрадовать. Он сразу же перестал приходить ко мне в спальню, словно наконец освободившись от необходимости исполнять свой долг, и я этому даже обрадовалась. Ведь теперь со мной могла спать одна из моих сестер или Мэгги, по-прежнему остававшаяся при дворе, ибо ее муж рыскал по восточным графствам в поисках предателей. Да, я совершенно утратила желание делить ложе с моим супругом, чувствуя, сколь холодны его прикосновения, и все время думая о том, что руки у него по локоть в крови. Его мать смотрела на меня с такой нескрываемой злобой, словно ей хотелось кликнуть гвардейцев и приказать им арестовать меня всего лишь за то, что я принадлежу к роду Йорков.

Джаспера Тюдора теперь при дворе видно не было: он пребывал в вечных разъездах, получая донесения то из одного города с восточного побережья, то из другого; все были уверены, что «мальчишка» непременно высадится именно на востоке. С севера Джаспер тоже получал неутешительные сведения: там ожидалось вторжение шотландцев под знаменем Белой розы. Даже на западе, где по Генриху рикошетом ударили его попытки сломить ирландцев, люди стали гораздо злее и гораздо чаще устраивали всевозможные бунты.

Большую часть дня я проводила в детской и возилась с детьми. Артур помимо обычных занятий с учителями каждый полдень выходил на двор для ристалищ и упражнялся в верховой езде и искусстве владения копьем и мечом. Маргарет проявляла большие способности к учебе и моментально расправлялась с любыми заданиями, но была страшно непоседливой и вспыльчивой, а также любила таскать у старших братьев книжки, но всегда успевала удрать и запереться где-нибудь, прежде чем они с криками бросались за ней в погоню. Крошка Элизабет по-прежнему была легкой, как перышко, и бледной, как снегурочка. Врачи уверяли меня, что скоро она поправится и будет такой же сильной и шустрой, как ее братья и сестра, но я этому не верила. Генрих уже вел переговоры насчет ее помолвки; ему отчаянно хотелось установить мир с Францией, и для заключения мирного договора он хотел использовать наше маленькое сокровище, наше фарфоровое дитя, точно свежую наживку для поимки «этого мальчишки». Я с ним не спорила. Не было смысла сейчас тревожиться из-за брака, который в лучшем случае состоится лет через двенадцать. В данный момент меня тревожило лишь здоровье моей маленькой дочки; меня терзали мысли о том, что сегодня, например, она почти ничего не съела, кроме кусочка хлеба и нескольких ложек молока, да еще за обедом поела немножко рыбы; мяса она не ела совсем.