Эти события в Лионе возбудили большую тревогу в Англии, и многие лица, прежде настроенные мирно, теперь пожелали возобновления войны. Тем не менее министры продолжали прилагать усилия к сохранению мира, вопреки проволочкам и уловкам, на которые горько сетовал их посланник лорд Корну о лис, но к началу марта, когда переговоры продолжались уже три месяца, их терпение начало истощаться. Было назначено в кампанию большое число кораблей, и начались обширные морские приготовления. В то же самое время был послан французскому правительству ультиматум, и Корнуолис получил приказание оставить Амьен, если в течение восьми дней этот ультиматум не будет принят. Первый консул имел на морях слишком много, чтобы рисковать разрывом,[115]когда уже выиграл столько проволочкой переговоров и своей коварной дипломатией. Окончательный трактат был подписан 25 марта 1802 года. Статьи его не отличались существенно от статей предварительного договора, за исключением той, которая касалась Мальты. Граница Французской Гвианы, выговоренная от Португалии, была, правда, отодвинута от Амазонки, но никакого упоминания не было сделано о теперь уже гласной уступке Луизианы.

Условия, касавшиеся острова Мальты и соседних с ним Гоццо и Комино, были изложены пространно и тщательно. Каждая из сторон поставила себе целью во что бы то ни стало воспрепятствовать другой занять позицию, столь важную для господства на Средиземном море и тем самым на путях к Египту и Индии. Иоаннитский орден восстанавливался при условии, чтобы впредь никто из граждан Великобритании или Франции не допускался в число его членов. Договор объявлял при этом независимость ордена и острова. Британские силы должны были очистить последний в течение трех месяцев после ратификации договора; это обусловливалось присутствием на месте великого магистра для принятия управления орденом, а также гарнизона из двух тысяч неаполитанских солдат, которых должен был послать неаполитанский король по предложению договаривавшихся держав. Гарнизон этот должен был оставаться на острове в течение года после восстановления власти великого магистра – или и дольше, если бы ордену не удалось к тому времени организовать отряд достаточной силы из местного населения. Неаполитанское королевство было, таким образом, избрано как бы стражем позиции, которой домогались упомянутые державы, потому что его слабость не могла возбудить их ревность. Независимость островов должна была гарантироваться Великобританией, Францией, Австрией, Испанией, Россией и Пруссией, так как и последние четыре державы были приглашены одобрить длинный ряд условий. Присутствие на острове великого магистра и гарантия четырех держав, согласие которых не было предварительно получено, были как бы составляющими частями договора. Невыполнением этих частей Великобритания оправдывала впоследствии проволочки, которые оставляли Мальту все еще залогом в ее руках, когда она требовала от Франции объяснений и вознаграждения за последующие действия, вредные, как она утверждала, для ее безопасности и оскорбительные для ее достоинства.

Другой статьей договора Великобритания обязывалась очистить Портоферрайо, главный порт на Эльбе, который до того времени удерживала за собой силой оружия. Впоследствии выяснилось, что это было равносильным передаче острова Франции, которая добилась его уступки от Неаполитанского королевства и Тосканы, владевших Прежде им соединено, по конвенциям, сделавшимся известными впервые вскоре после подписания перемирия. Эльба по своему положению могла содействовать серьезному затруднению торговли Великобритании с Северной Италией, при стеснениях, связывавших британскую торговлю везде, где простиралось влияние Бонапарта. Самой важной стороной этого дела было впечатление, произведенное долгим хранением в тайне конвенций. Эти внезапные перемены придали вид иллюзии всем заключенным условиям и подорвали чувство доверия, важное для прочных отношений между государствами.

Несмотря на тяжелое впечатление этих разоблачений, Амьенский договор был принят в Великобритании с чувством удовлетворения, хотя и без таких неумеренных демонстраций, которые сопровождали весть о перемирии. Во Франции общая радость была не менее глубока. «Думали, – пишет Тьер, – что был обеспечен истинный мир, мир на морях, – тот, который был необходимым и надежным условием мира на континенте». Нация повергала выражения своего энтузиазма к стопам Первого консула, военному и дипломатическому гению которого не без основания приписывала блестящие, так же как, по-видимому, и прочные результаты. Государственные люди могли роптать, что Франция потеряла свое колониальное владычество и не сумела удержать Египет и Мальту, тогда как Великобритания расширила и упрочила свое владычество в Индии, низвергнув маисурского султана, старого союзника Франции и самого грозного врага своего, на полуостров. Масса даже интеллигентных французских граждан не останавливала внимания на разрушении морской силы своего отечества, для которой эти бедственные события были лишь внешним выражением. Факты, совершившиеся на столь отдаленном театре войны и не имевшие непосредственно явного значения, были потеряны из виду в блеске ослепительных деяний Первого консула «на глазах нации». Взоры всех были очарованы блестящим рядом побед в Италии и Германии, расширением республики до ее естественных границ к Рейну и Альпам, восстановлением внутреннего порядка и гордым господством их правителя в советах на континенте. Ко всем этим результатам теперь прибавился еще свободный доступ к морю, вырванный той же самою мощной десницей – как простодушно верили тогда – из слабеющих рук великой морской державы. В экстренной сессии Законодательного собрания, созванного для того чтобы санкционировать договора и меры правительства, Амьенский трактат был представлен последним как венец деяний Первого консула. Этим трактатом воспользовались как поводом для яркого выражения общественной признательности герою событий: после некоторых колебаний был предложен на обсуждение нации вопрос, не следует ли сделать занимаемую им должность пожизненной. Большинство голосов дало утвердительное решение, и 3 августа 1802 года сенат формально вручил ему декрет, объявлявший, что «французский народ назначает, а сенат провозглашает Наполеона Бонапарта пожизненным консулом».

Бонапарт не ждал этих восторженных выражений для продолжения своей беспокойной политической деятельности, которой суждено было скоро «уничтожить пергамент Амьенского трактата». Так как Великобритания упорно отказывалась признать новые государства, учрежденные им в Италии, то он заявил, что она потеряла впредь всякое право вмешиваться в их дела. От этого заявления он, кажется, был близок к тому, чтобы отрицать основательность ее притязаний на вмешательство в дела континента вообще. Его равнодушие к тому, в какой мере затрагивают события на континенте интересы Великобритании и как она отнесется к ним, усиливалось его убеждением, что «при существующем состоянии Европы Англия не может сколько-нибудь разумно начать войну одна против нас». Это мнение, открыто провозглашенное в более обидных выражениях впоследствии послужило искрой для воспламенения, в конце концов, великого пожара.