Теперь задумалась я. Вернувшись с Денали, мы с Редвудом отправились в постель, и все было совершенно замечательно и чудесно, однако я не могла избавиться от неприятного чувства, будто вот-вот что-то рухнет.

– Сначала я думала, сработал инстинкт собственника, – ответила я, – но сейчас полагаю, дело, возможно, в том… Информацию, сведения обо мне предали огласке – или я сама предала их огласке, – и я никак не могу понять, важно ли, сколько людей про меня знают. Они ведь все равно ничего не знают. А значит, не имеет значения, сколько правды в «Пилигриме». Может, даже лучше, что он всего-навсего фильм.

– Чисто из любопытства, что вам еще осталось?

– Мы с основной командой поедем на Гавайи доснять пару натурных сцен, потом крушение самолета, самый конец.

– Почти шоковая терапия в духе «Нью эйдж». Вы снимаете сцену, где самолет падает в воду.

– Может, это перформанс.

– Забавно. Ну что ж, коли уж вы едете на Гавайи, вам стоит навестить ребенка, которого вырастил Калеб Биттеррут. Теперь он старый, как и я, но я почти уверена, живет в том же доме на Оаху, где Мэриен останавливалась во время полета. Мы обмениваемся рождественскими посланиями. – Мне было трудно представить, что эта женщина поздравляет кого-то с Рождеством. – Его зовут Джоуи Камака. Я видела его один раз, когда ездила повидать Калеба.

Я тупо переспросила:

– Вы ездили повидать Калеба? Калеба Мэриен?

– После двадцати я погрузилась в поиски. О том, что папа не мой родной отец, я знала с четырнадцати лет, но всерьез не пыталась об этом думать. А потом попыталась.

После смерти Митча я вернулась домой из Нью-Йорка продать дом, но прежде походила по нему и нашла папку с письмами моего отца. «Мы мучаем друг друга, – писал он о матери до моего рождения, – но решили, что предпочитаем свои мучения и радость примирений непрекращающемуся животному довольству».

Когда я появилась на свет и отцу стало ясно, что ребенок не решит никаких проблем, письма стали еще тоскливее. Не знаю, почему считается, будто дети буквально все делают проще. Читая его слова, впервые в известном смысле слыша его голос, я задумалась, а не намеренно ли он разбил самолет. Потом, наняв Р. А. разобраться в той катастрофе, я спросила его, возможно ли убийство-самоубийство, и он ответил, возможно, конечно, все. Но добавил, что в таком случае отец взял бы и меня: такие ребята обычно кончают всей семьей.

Я спросила у Аделаиды:

– Как вы узнали, что Джейми ваш…

– Родной отец? Мне сказали родители. Мои братья к тому времени уже учились в колледже, и папа с мамой усадили меня и выдали. Мой папа, врач, когда меня зачали, был на войне в Европе. История оказалась не особо эффектной. Во время войны Джейми находился проездом в Сиэтле, и они с мамой, по выражению родителей, воссоединились. Мимолетно. Узнав, что она беременна, мама тут же написала отцу и все ему рассказала. Он очень понимающий человек. Любил ее, хотя, могу себе представить, мое существование кое-что осложнило. Мама отправила письмо и Джейми, но он уже погиб. Тогда она написала Мэриен, однако письму потребовалось немало времени, чтобы найти адресата.

– Я видела документальные съемки вашего проекта с затонувшими лодками…

– Лодкоподобные объекты.

– Это про Джейми?

– Тогда я так не думала. Мое название было «Морские коррективы». Знаете тот стих из «Бури»? Отец твой спит на дне морском…

Я не знала.

Он тиною затянут,

И станет плоть его песком,

Кораллом кости станут.

Он не исчезнет, будет он

Лишь в дивной форме воплощен[9].

Аделаида криво улыбнулась:

– Образ невольно завораживает. Наверное, тут не столько о теле, сколько о том, как наше воображение тщится тягаться со смертью и проигрывает.

Я вспомнила, как держала в руках штурвал «Цессны» – будто бомбу. Подумала о падении бутафорского самолета в бутафорский океан, постепенном затемнении.

– Каким был Калеб?

– Очаровательным. Многовато пил. Я провела у него всего несколько дней. Он мог быть шумным, а потом мрачнел. Он явно любил Мэриен, однако не создавалось впечатления, будто утрата сокрушила его. Иногда он даже говорил о ней в настоящем времени, после чего я задумалась, а поверил ли он вообще в ее смерть. А может, просто знал слишком много людей, которые погибли. Не знаю. Мы с ним больше беседовали о Джейми, чем о Мэриен. Однако скажу еще раз, вам надо навестить Джоуи Камаку. Возможно, ему известно больше.

– Я до сих пор не понимаю, почему мне. Почему вы сами не хотите? Почему считаете, что должна я?

– Лично я правду ищу иначе, не собираю информацию по крупицам. От этого меня одолевает уныние. Но я вовсе не хочу сказать, что мне наплевать на правду. А почему вы, не знаю. Так, в голову пришло. Люблю пересечения. Вы играете Мэриен. Ваши родители. – Она подняла коробку на пуфик, сняла крышку: – Посмотрите.

– Сначала мне надо в туалет. Куда?

Я думала, что пописаю, а потом тихо уйду, не оглядываясь, не беря на себя ответственности за судьбу писем – что бы в них ни содержалось, – перестав играть роль пешки в художественной инсталляции Аделаиды. Но, когда я вышла из ванной, готовясь к бегству, со стены на меня посмотрела Мэриен Грейвз, оригинал портрета углем, прикрепленного к стене вдохновения у художницы по костюмам. Странно, что он был реален, вполне себе материальный объект, который можно вставить в рамку и повесить. И ее лицо на чистом листе вызвала к жизни рука брата, она вывела линии.

На меня вдруг навалилось что-то непонятное, точнее всего назвать наитием. Можно еще кое-что узнать, и мне хотелось узнать. Что-то еще лежало в коробке Аделаиды, а что-то за ее пределами, где-то в пустоте. Я чувствовала это, как во время поцелуя с Редвудом чувствовала бескрайний снежный ландшафт.

Я вернулась в гостиную.

Мне рассказывали о человеке, который подает голос раз в несколько лет, заявляя, что рассмотрел на спутниковых снимках Антарктиды, судя по всему, «Пилигрим», или что нашел на отдаленных субантарктических островах предметы, могущие послужить подсказками, – обломки самолета, старую губную помаду, принадлежавшую, по его словам, Мэриен, или костный фрагмент, который может оказаться человеческим и быть частью Эдди. Человек обещал, если ему дадут денег, он поедет туда и наконец-то разгадает тайну. Сто процентов.

Может, я превращалась в такого человека. Может, становилась похожа на тех самозваных сыщиков, которые публикуют в интернете старые размытые фотографии, утверждая: на них изображены Мэриен и Эдди в Австралии в 1950-е годы или «Пилигрим», перестроенный в Конго в грузовой DC-3. Может, я становилась похожа на людей, убежденных в том, что земля плоская, а Антарктида ледяной стеной обносит ее по периметру, и считающих, что «Пилигрим» сбили ВВС, дабы не дать Мэриен узнать правду. У всех у них тоже были наития. Всем им страшно нужно было верить в свои открытия и откровения, знать: именно они наконец-то скажут правду. Может, я становилась психопаткой или шарлатанкой; может, всего-навсего пыталась проникнуть в непостижимую, давно завершившуюся драму.

А может, прошлому требовалось что-то сказать мне.

Я села на диван Аделаиды и осторожно, почти против воли, потянулась к коробке с письмами.

Полет

С чего начать? Разумеется, с начала. Но где начало? Не знаю, где в прошлом разместить метку, означавшую бы: здесь. Здесь начались полеты. Потому что начало в памяти, не на карте.

МЭРИЕН ГРЕЙВЗ[10]

Нью-Йорк

40°45 ʹ N, 73°58ʹ W

15 апреля 1948 г.

Полет – 0 морских миль

Матильда Файфер, которой скоро исполнится семьдесят лет, регулярно ходит по Сорок Второй улице. Она одета в черное – не потому что желает подчеркнуть свое вдовство, а потому что любит строгость. Узкая черная юбка, приталенный черный пиджак с эмалированной брошкой в виде леопарда на лацкане, черные туфли-лодочки, черный берет на стального оттенка седых волосах и огромные круглые очки в тяжелой черной оправе. Костлявой рукой, сверкающей кольцами и браслетами, она прижимает к груди пушистого белого песика.

Когда Ллойд умер, никто не был удивлен больше Матильды, узнавшей, что супруг оставил ей