Говард Моллисон сладко спал в своей двуспальной кровати. Солнце проникало сквозь оберегавшие сон шторы с цветочным рисунком и тут же розовыми лепестками падало ему на торс; его оглушительный свистящий храп не давал спать жене. Ширли в очках и махровом халате ела тост и пила кофе на кухне. Она представляла, как муж кружится в зале рука об руку с Морин, против которой и обратилась вся ненависть Ширли, крепчая с каждым глотком.

В «Кузнице», в нескольких милях от Пэгфорда, Гэвин Хьюз, стоя под горячим душем, намыливался и размышлял, почему ему не дано быть решительным, как все, и каким образом среди бесконечного множества вариантов другие умудряются сделать правильный выбор. Он был бы и рад жить той жизнью, которую видел только со стороны, да побаивался. Сделаешь выбор — и тем самым лишишь себя массы других возможностей.

Измученная Кей Боден лежала без сна в кровати своего дома на Хоуп-стрит, отдыхая в тишине пэгфордского рассвета и наблюдая за Гайей, которую уложила рядом с собой: в первых лучах солнца дочка выглядела бледной и дистрофичной. На полу стояло ведро, которое Кей принесла сюда поздно ночью, когда чуть ли не на руках притащила дочь в комнату из ванной, где до этого битый час придерживала ей волосы, чтобы они не падали в унитаз.

— Что мы тут забыли? — стонала Гайя над унитазом, корчась от очередного приступа рвоты. — Отвали от меня. Отстань. Иди ты… Ненавижу тебя!

Кей смотрела на лицо спящей дочери и вспоминала, как шестнадцать лет назад эта маленькая красавица так же спала вместе с ней. Она помнила, как Гайя лила слёзы, узнав о её расставании с бойфрендом Стивом, с которым они прожили восемь лет. Стив ходил к Гайе в школу на родительские собрания, научил её кататься на велосипеде. Потом Кей мечтала, что они с Гэвином создадут семью и у Гайи наконец будет постоянный отчим и красивый дом за городом (сейчас эта фантазия казалась ей такой же глупой, как желание четырёхлетней Гайи иметь единорога). Как страстно она желала, чтобы у их истории был счастливый конец, чтобы Гайя жила в тех условиях, к которым привыкла; отъезд дочери надвигался на Кей неотвратимо, как метеорит, и она предвидела, что расставание будет равносильно катастрофе, которая пошатнёт весь её мир.

Кей приподняла одеяло и взяла Гайю за руку. Прикоснувшись к её тёплой плоти, по чистой случайности принесённой в этот мир, Кей разрыдалась — тихо, но так сильно, что затрясся матрас.

В конце Чёрч-роу Парминдер Джаванда накинула пальто прямо на ночную сорочку и вышла со своим кофе в садик за домом. Сидя на деревянной скамье в солнечной прохладе, она заметила, что день, скорее всего, будет погожим, но сердце не верило тому, что говорили глаза. Тяжесть в груди подавляла всё.

Майлз Моллисон получил место Барри в Пэгфордском совете, и этого следовало ожидать, но при виде краткого аккуратного извещения, вывешенного Ширли на сайте, она почувствовала, что её, как и на последнем заседании, снова охватило бешенство, желание атаковать, тут же сменившееся гнетущей тоской.

— Я собираюсь выйти из совета, — сказала она Викраму. — Какой смысл там оставаться?

— Тебе же нравится, — возразил он.

Ей нравилось, когда там был Барри. А сегодня там сплошное болото; о Барри даже вспоминать тяжело. Рыжий бородач, на полголовы ниже её — коротышка. Её никогда не влекло к нему физически. «Что же тогда любовь?» — спрашивала себя Парминдер, пока лёгкий ветерок шевелил высокую кипарисовую изгородь вокруг большой лужайки на заднем дворе. Если был в твоей жизни человек, а потом его не стало и в груди у тебя образовалась зияющая брешь — это любовь?

«А ведь я всегда была смешливой, — подумала Парминдер. — Как же мне не хватает смеха».

От этой мысли у неё наконец побежали слёзы. С кончика носа они падали в кружку, дробью пробивали поверхность кофе и растворялись без следа. Она плакала оттого, что теперь никогда не смеялась, и ещё оттого, что вчера вечером, когда они слушали отдалённый грохот музыки диско, доносившийся из приходского зала собраний, Викрам сказал:

— Не махнуть ли нам летом в Амритсар?

Золотой храм, главная святыня религии, к которой он всегда был равнодушен. Парминдер сразу поняла его задумку. Она изнывала от безделья. Никто не мог знать, какие меры примет к ней Генеральный медицинский совет после рассмотрения дела о нарушении врачебной этики в случае с Говардом Моллисоном.

— Мандип говорит, это не более чем приманка для туристов, — ответила она, разом отметая Амритсар.

«Кто меня тянул за язык? — корила себя Парминдер, обливаясь слезами и забывая, что в кружке остывает кофе. — Как хорошо было бы показать детям Амритсар. Викрам хотел как лучше. Почему я не согласилась?»

Ей даже стало казаться, что отказ от посещения Золотого храма равносилен предательству. Перед её затуманенным взором пронёсся образ храма: отражённый водяной гладью купол в виде цветка лотоса и медовый отблеск белого мрамора.

— Мама…

Парминдер даже не заметила, как на лужайку вышла Сухвиндер. На ней были джинсы и мешковатый свитер. Парминдер быстро вытерла слёзы и, щурясь против солнца, посмотрела на дочку.

— Я сегодня не хочу идти на работу.

С тем же машинальным неприятием, которое заставило её отвергнуть поездку в Амритсар, Парминдер отреагировала немедленно:

— Сухвиндер, ты связана обязательствами.

— Мне нездоровится.

— Хочешь сказать, ты устала. Никто тебя не заставлял наниматься на работу. Привыкай отвечать за свои решения.

— Но…

— Ты пойдёшь на работу, — отрезала Парминдер, как будто вынесла приговор. — Нельзя давать Моллисонам лишний повод для злорадства.

Когда Сухвиндер побрела в дом, Парминдер устыдилась. Она уже готова была окликнуть дочь, но вместо этого решила обязательно найти время, чтобы сесть с ней рядом и спокойно поговорить.

Ранним солнечным утром Кристал шла по Фоули-роуд и ела банан. Мякоть была непривычной на вкус, и Кристал не могла решить, нравится ей этот фрукт или нет. Они с матерью фруктов не покупали.

Мать Никки только что беспардонно выставила её из дома.

— Кристал, у нас дела, — сказала она. — Мы к бабушке на обед собираемся.

Чтобы не отпускать её на голодный желудок, мать Никки, немного подумав, сунула ей этот банан. Кристал ушла без звука. Семья Никки и так едва помещалась за кухонным столом.

Солнце не облагородило внешний облик Полей, а лишь обнажило грязь и разруху, трещины бетонных стен, картонки в окнах и кучи мусора.

Зато пэгфордская площадь в солнечные дни выглядела как новенькая. Дважды в год по дороге в церковь на рождественскую и пасхальную службу младшие школьники парами тянулись через центр города. (Брать за руку Кристал все брезговали: Пупс распустил слух, будто она вшивая. Сам-то, небось, забыл.) Вокруг висели цветочные кашпо — пятна лилового, розового и зелёного; проходя мимо вазонов у «Чёрной пушки», Кристал непременно отрывала один лепесток. На ощупь лепесток всегда оказывался холодным и скользким, но стоило размять его в пальцах, как он тут же становился липким и бурым, поэтому в церкви она обычно вытирала руку о низ тёплой деревянной скамьи.