– Ну, кто бы мог подумать! – произнес Тит, обращаясь к деду и, встав с места, отправился встречать гостей.

Викс

Всего один год, и Армении как не бывало.

– У Рима появился достойный повод для ликования, – напыщенно произнес по этому поводу один из трибунов Десятого легиона, никчемный патрицианский отпрыск, у которого еще не до конца сломался голос. – И эта победа наша.

– Ты полегче, сынок, – осадил его я. Впрочем, этот сопляк был прав. Рим взорвался ликованием, когда до столицы дошла весть о том, что империя приросла новой провинцией, причем почти молниеносно, а потом, не успели мы перевести дух и отпраздновать Новый год, как за Арменией последовала Месопотамия. Не успели мы вторгнуться в пределы Парфянского царства, как тотчас разразились радостными криками при виде плодородных земель, что простирались перед нашим взором между Тигром и Евфратом. Эта земля была двух цветов: плоское желтоватое пространство пустыни по берегам рек расцветало пышной зеленью, скалы и барханы сменялись тучными пастбищами, на которых паслись стада коз. Завидев приближение римского орла, их пастухи в спешном порядке сворачивали свои шатры и снимались с места. Между двумя главными реками местность прорезали русла тысячи мелких ручьев и речушек, и в наших сапогах от рассвета до заката булькала вода, столько из них мы ежедневно переходили вброд. Траян пешком переходил каждый брод, каждый мост, шагая рядом с нами, горланя вместе с нами непристойные походные песни. Я не раз незаметно смахивал слезы, глядя, как он, по-прежнему сильный и выносливый в свои шестьдесят с лишним лет, ведет за собой нас, гораздо более молодых, чем он; ведет, ничем не прикрыв от палящего солнца седую голову. Думаю, при виде этого слезы смахивал с глаз не я один. Потому что на всем белом свете нет существа более сентиментального, чем рядовой римский легионер.

В том году мы зажали Месопотамию в огромные клещи: Луций Квиет с востока, Траян – с запада. Теперь я постоянно состоял при Луции. Ему нравились мои выносливые солдаты, которые без труда поспевали за конницей, одним броском могли поддержать любое наступление или же, если требовалось, неслышно залечь в засаде, чтобы в нужный момент с криками выскочить из темноты, потрясая сталью. Кровопролитные схватки, пьянящие победы – эта война была как вино. Как песня, как женщина, с той разницей, что за ней не нужно было ухаживать.

Правда, тем летом во время одной ночной вылазки мы потеряли Юлия. Это случилось, когда я вместе с парой десятков солдат бросился вдогонку за остатками месопотамской когорты после того, как мы в глухую полночь изрубили в мясо их лагерь. Вернувшись, я обнаружил Юлия мертвым. Он лежал на спине, глядя на меня незрячими глазами, и из его бока торчал обломок копья. Я тихо плакал. Прыщ, воя на луну, выдернул из раны копье, и я был вынужден скрутить моего опциона, когда тот в бессильной ярости пытался колотить меня по плечам своими пудовыми кулаками. Мы с ним вдвоем собственными руками вырыли для Юлия неглубокую могилу, а когда другие солдаты попытались нам помочь, рявкнули, чтобы они нам не мешали. Мы положили тело Юлия в могилу на берегу Евфрата, и я зарыл в плодородную землю Месопотамии две дополнительные бляхи, которые сорвал с собственной груди, – в знак того, что прежде чем враг нанес ему смертельный удар, он успел отправить на тот свет двух парфянцев. Один из моих лучших разведчиков был сыном каменотеса, и я поручил ему начертать на камне имя Юлия.

– Напиши, что здесь лежит потомок самого Юлия Цезаря.

– А что, он им был? – недоверчиво уточнил мой разведчик.

– Был.

Вся центурия застыла в почетном карауле рядом с могилой Юлия. Один за другим солдаты лили в землю вино. Мои солдаты. И пусть не все они жаловали меня, но они уважали мое имя. А как любили они прихвастнуть своими победами перед солдатами других центурий! Послушать их, во всем Десятом легионе не было центурии, которая могла бы тягаться с ними по части воинской доблести! Выстраивались ли они черепахой, превращаясь в один огромный щит, или же сорока отдельными парами врезались в фаланги месопотамских воинов, в тот год удача была всегда на их стороне. Будучи острием копья, они просто не знали, что такое поражение. Они были сама стойкость, ходячее воплощение смерти, которую они несли врагу. Месопотамия пала. Я поднялся ступенькой выше.

И снова в поход, в поход, в поход!

В конце года мы вернулись на зимние квартиры в Антиохию.

– Слава богу, – сказала Мира, которой каким-то чудом удалось снять для нас крошечную комнатушку на первом этаже многоэтажного дома в западной части города. – Не могу сказать, что мне не понравилось это небольшое приключение. Было приятно видеть, как в прекрасную, цветущую страну вторгается стая саранчи в солдатских доспехах, чтобы все крушить на своем пути. Но лично я предпочитаю дать жизнь нашему ребенку в чистой постели, а не в походной палатке или в телеге.

– На этот раз тебя разнесло еще больше, ты не находишь? Нет, не тебя, – поспешил поправиться я, заметив, что глаза моей женушки блеснули словно кинжалы. – Ты как всегда стройна. Взгляни хотя бы на свои лодыжки. Но ребенок, на этот раз он гораздо больше.

Когда нашей дочери Дине исполнился год, Мира снова понесла. Впрочем, я не возражал. Дочь не доставляла ей особых хлопот – спокойная, здоровая, она сладким сном спала по ночам, а днем ворковала сама с собой на своем младенческом языке. Вот и сейчас она ползала на твердом земляном полу, играя с деревянной лошадкой, которую смастерил для нее Антиной. По крайней мере, мне казалось, что это лошадка. Я учил Антиноя обращаться с ножом, и он наверняка знал, как при необходимости пустить его в ход против врага, но чтобы вырезать какую-нибудь фигурку, тут его руки явно росли не из того места. Насупив брови, он сидел в углу, пытаясь что-то вырезать из куска дерева.

– И что это будет? – поинтересовался я, присаживаясь на край кровати. Последний год я привык спать на земле, и теперь постель показалась мне чересчур мягкой.

– Не знаю, – ответил он, довольно вертя в руках деревяшку. – Может, мне стоит вырезать для Дины кубики?

– Ты просто находка, Антиной! – воскликнула Мира, поглаживая под фартуком округлившийся живот. – О, Господи, он лягается словно мул!

– Тебе, наверно, больно? – сочувственно спросил я.

– Нисколько! Наоборот, приятно. Это просто означает, что ребенок крупный и сильный. – Мира с гордостью похлопала себя по животу. – Мне кажется, этому подойдет имя Ганнибал.

– По-моему, его следует назвать в честь Траяна, – возразил я. – Ну, не полностью, а взять одно из имен: Марк Ульпий Траян…

– Даже не мечтай! Я не допущу, чтобы мой сын носил имя Ульпий! – заявила Мира и с трудом наклонилась, чтобы развязать сандалии. И хотя живот можно сказать почти упирался ей в нос, энергия в ней по-прежнему била ключом. Нет-нет, моя Мира не ходила вперевалку, словно утка: ни зной, ни песок, ни пауки, ни тяготы походной жизни – ничто не могло унять ее деятельную натуру. Даже огромный живот.

– Тогда как тебе Марк? – предложил я, усаживая ее рядом с собой. – Мне кажется, очень даже неплохое имя для мальчика. Я, между прочим, кроме Траяна знаком с еще одним Марком. Это сенатор, который помог мне попасть на военную службу. Вместе они составляют прекрасную пару, в честь которой не стыдно назвать никакого мальчишку.