Клима не было дома – он ушел на радио. В детской Валентина и Китти рисовали зайцев.

– Мама!

Она подбежала, обняла Нину за колени.

Клим говорил, что любить – это заботиться. Нина делала все, чтобы Китти была счастлива, только ее муж предпочитал этого не замечать. Стоило ей один раз ляпнуть, что она стесняется Китти, и Клим воспринял это как убеждение, а не сказанную в сердцах глупость. Он действительно хотел видеть в Нине мегеру: это многое объясняло и к тому же позволяло ему считать себя выше и чище. Он не давал ей права на ошибки.

Бинбин рассказывала, как это страшно, когда мать не любит тебя. Нина спросила:

– Когда вы это поняли?

– Я всегда это знала.

«У Китти не будет такого, – твердо решила Нина. – И она никогда не будет страдать из-за своей расы. Я придумаю, как выбить для нее гражданство».

Весь вечер перед Пасхой Нина крутилась по дому, накрывала столы, готовила куличи и крашеные яйца. Клим хмуро следил за ее перемещениями. Нина показала ему полученные от Фессендена бумаги. Ей хотелось рассказать о своем решении не бросать Китти, что бы ни случилось. Но Клим не дал ей говорить:

– Ну что ж, теперь у тебя есть все, что ты хотела. Счастливого пути. О нас с Китти можешь не беспокоиться.

Он даже не спросил: «Что ты намерена делать?» У него не было никаких сомнений, что Нина соберет чемоданы и махнет в Америку.

Пасха. Всепрощение. Радость. А их трясло от взаимной ненависти.

Недо-верие.

Недо-понимание.

Недо-умение.

Нина искоса поглядывала на Клима: он сидел в кресле, подкидывал и ловил взятый с ее туалетного столика флакон с духами.

– Положи на место – разобьешь.

Клим встал, сунул Нине флакон:

– Забирай.

Хотел выйти, но она остановила его:

– Ко мне сегодня придут важные гости. Пожалуйста, веди себя прилично. Чужим вовсе не обязательно знать, что тут происходит.

– Как скажешь, моя дорогая.

Нина чуть не плакала. Ей хотелось накричать на него, выгнать. Слова уже были наготове: «Ты сам вернулся ко мне! Ты сам хотел начать сначала, и делаешь все, чтобы обидеть меня! Какого черта ты вообще живешь со мной?»

В комнату вошла Валентина с заспанной Китти. Та зажмурилась от электрического света.

– Иди ко мне! – позвал Клим. Голос у него был совсем иной. Но Китти потянулась к Нине:

– Хочу к мамочке!

Нина с усмешкой посмотрела на Клима и взяла ее на руки. «Извини, но я ее тебе не отдам. Мать ребенку всегда нужней. Особенно девочке».

Ехали по спящему городу. Кругом мрак, тишина. Китти прижалась щекой к Нининой груди: ночные фонари отражались в ее глазах.

– Мы, когда были детьми, очень боялись Пасху пропустить, – рассказывала Валентина. – Ночью вскакивали, дома холодно – зимние рамы уже выставлены, – трясемся, как мыши…

Нина то и дело поглядывала на часы: не опоздать бы. Клим молча смотрел в окно.

Шофер высадил их на углу Баошань-роуд.

Потоки людей двигались к русской церкви – молча, быстро. Кружили автомобили в поисках места для стоянки.

– Давай я понесу Китти, – сказал Клим.

Нина хотела отказаться, но сил тащить ребенка не было.

– Сколько наших, сколько наших! – ахала Валентина.

В церковь, конечно, не попали: и паперть, и подворье были запружены народом.

Ночь была жаркая, безветренная. По карнизам горели огоньки в разноцветных плошках. На колокольне мерцали искры – звонари ждали сигнала.

В толпе – притихшей, ждущей – читали Деяния апостолов. Кто-то нечаянно толкнул Нину, и она на мгновение прижалась к плечу Клима. Он отодвинулся, как чужой.

По телу пронеслась судорога. Хотелось смять себя – пустой фантик, невыигрышный билет.

Из дверей церкви вынесли иконы и хоругви, показалось духовенство в торжественных облачениях.

Ударил колокол – голос его пронесся над спящим городом. Второй удар и дружный перезвон больших и малых колоколов. Китти встрепенулась и, вытянув шею, с удивлением смотрела на людей.

Нина слышала, как она громко шепнула Климу:

– Мама плачет…

Крестный ход пошел вокруг церкви.

– Воскресение Твое, Христе Спасе, Ангели поют на Небеси…

Люди зажигали друг от друга свечи, и вскоре вся улица перед храмом осветилась сотнями колеблющихся огоньков. Нина передала Китти свечку:

– Держи, солнышко…

Фейерверки со свистом улетали в небо и разрывались с оглушительным грохотом.

– Христос воскрес!

– Воистину воскрес!

Нина целовалась с кем-то, ощущала прикосновение щек, запах духов и табака. Лица то появлялись, то исчезали в неверном свете. Где-то невдалеке мелькнула фигура конного сикха-полицейского, столь неуместная здесь.

– Христос воскрес!

Нина замерла – нечаянно поцеловалась с Адой. Она – вся нарядная, сияющая – смотрела на нее ошалевшими глазами.

– Воистину воскрес…

К ней тут же подошел Клим, о чем-то заговорил. Потом сказал:

– Поехали к нам разговляться.

Ада сидела за пасхальным столом в доме Нины Васильевны. Кругом много народа, полно военных, вернее охранников, одетых на военный лад. Карманы их галифе были заметно оттянуты. «Пистолеты», – догадалась Ада.

Феликс был на дежурстве, Митя – бог весть где: на пасхальную службу пришлось идти одной. Когда Клим пригласил ее разговляться, Ада не знала, то ли ехать, то ли нет. Заходить в дом женщины, которая тебя ограбила? Но с другой стороны, Клим отдал деньги за лечение Серафима, – правда, не по распоряжению супруги, а из собственного кармана: он теперь работал на радио.

Все-таки Ада согласилась – очень уж хотелось посмотреть, как живет Нина Васильевна.

В автомобиле ее посадили рядом с няней. Машина была вместительная – больше, чем у Уайеров. Все молчали, и Ада извелась: думала, что это из-за нее. Только когда подъехали к воротам, Нина Васильевна заговорила с Климом. Ада разобрала: «Я получила американский паспорт». Значит, она все-таки занимается паспортами!

Клим привел Аду в дом и тут же исчез. Длинные столы разбегались по комнатам. На блюдах окорока, куличи, бесчисленная пасхальная снедь.

Рядом с Адой сидела чистенькая старушка с крупными серьгами и бусами в два ряда. Она что-то рассказывала о Марии Магдалине и римском сенаторе. Ада кивала, ни слова не понимая.