* * *

Первые дни в Филино вернули мою обычную апатию. Не происходило ничего. Я ходил по вымершим улицам и скучал. Поля вокруг Филино были однообразными и жёлтыми. Жёлтый казался старым, безжизненным цветом, который уже никогда не прорастёт зеленью. Жёлтый убил остальные цвета, а потом разлёгся на полях умирать сам.

Не наступило никакого просветления. Не было вообще ничего осмысленного.

Я шёл в Филино, как летят на свет, без сомнений и колебаний. Наверное, я был похож на заключенного, который считает, что главное — отмотать срок, но потом вдруг обнаруживает жуткое равнодушие того мира, к которому он так стремился.

Я возвращался мысленно в 20 октября, в день, когда я ушёл из офиса. Я что-то видел тогда, что-то предчувствовал, и не помнил этого совершенно.

Это предчувствие ушло не сразу. В субботу, когда я заселился к Варваре, я мог воскрешать его, к воскресенью оно ослабло, а в понедельник я едва мог вспомнить первый день путешествия и все его заблуждения.

Если хочешь запомнить сон — запиши его. А я не записал.

Я заставлял себя сидеть на берегу речки Вычи, чёрной и неподвижной. Я заставлял себя не чувствовать холода и всё равно ёжился. Я сидел, пока не начиналась лихорадка. Я старался ни о чём не думать, но мысли толкались изнутри; заурядные мысли о промокшей обуви, о голоде или о том, что когда-нибудь придётся объяснять всё Оле и её родителям. От этих мыслей подступало отчаяние человека, который взял в долг слишком много.

Я воображал, что буду брести подобно монаху по филинской дороги и черпать истину прямо из воздуха. Но черпались лишь заурядные мысли о том, что я всё тот же офисный работник, журналист, рутинщик, и могу обмануть себя иллюзией просветления, но просветления не приходят тем, кто бегал от них всю жизнь. Моя душа потеряла пластичность. Я стал застенчив; я избегал людей, потому что люди задавали праздные вопросы или, что ещё хуже, молчали.

Мной никто не интересовался. В Филино привыкли к приезжим. Тракторист Мирон, прыгая на сидушке трактора, задержал на мне взгляд, но так и не узнал. Пару раз я видел Рафика, который ездил по Филино на грузовике. Комбайн у его дома куда-то делся.

Как-то я пересилил себя и зашёл к Анне Коростелёвой, обогнул её дом и посмотрел на крышу: с обратной стороны дыру перекрыли новым шифером. Я постучал лишь единожды, и когда через минуту никто не открыл, точно вор помчался оттуда по берегу Вычи через заросли скукоженной полумёртвой крапивы.

Раз или два я видел Ивана, того сибиряка, что жил в доме-альбиносе по дороге на филинское кладбище. Иван был единственным, кто узнал меня и поднял руку в знак приветствия.

Как-то в узком проулке я наткнулся на председателя Кожевникова, который скакал через грязь в удивительно чистых ботинках, сжимая под мышкой толстую папку. Увидев меня, он удивился, но спросил лишь, надолго ли я приехал. Я ответил, что сам точно не знаю, он кивнул и пошёл вдоль сухой кромки по краю забора.

От грязи и желтизны, в которых тонуло Филино, мне стало казаться, что я забываю зелёный цвет. Как-то возле школы я увидел ватагу подростков; у них были яркие портфели и такие же пёстрые шапки. От их вида мне стало чуть-чуть легче. Школьники были похожи на нормальных живых людей, впереди у них была жизнь, а бурое Филино вокруг казалось лишь сезонным недоразумением.

На одной окраине Филино была свалка, на другой — железнодорожная насыпь с мазутными пятнами, старой церковью и брошенной нефтебазой. Я курсировал по этому маршруту, как рейсовый автобус.

Смотровая вышка казалась живописной только поначалу. Обрывки веревок болтались на её балках; я живо представлял, как эти вечные верёвки будут колыхаться здесь в день моих похорон. В кармане болталась капсула с радием.

Не происходило ничего. Вышка и даже церковь напротив не имели скрытых смыслов. Я пытался разбудить в себе журналиста и увидеть в разрушенной церкви некий символ. Но символом она была лишь для заезжих писак, а для самих филинцев, которые видели её с рождения, она была просто зданием, которое большевики разрушили задолго до нашего рождения. Иногда я встречал у церкви школьников, которые лукаво обходили меня и пахли табаком.

Церковь разрушалась без помпы, без обрушенных стен и потёкших внутренностей. Её недуги больше походили на кариес. Она была забыта, но в Филино забытой чувствовала себя половина жителей.

Мы живём в пузыре, стенки которого невидимы и потому непроницаемы. Мы идём вперёд, но ходим кругами. Как проткнуть пузырь? Ограничивает он нас или защищает?

Ночёвка в спальном мешке давала о себе знать лёгким недомоганием, которое почти не сказывалось на мне днём, но мешало спать. Утро казалось тягостным продолжением вечера. Ночью не происходило перезарядки. Патрон оставался холостым.

Иногда я нащупывал капсулу с радием, которую дал Братерский, не испытывая ни малейшего соблазна узнать её вкус. Я носил её в кармане, как носят мелкую монету, которую жалко выкинуть и невозможно пустить в дело.

Какие бы маршруты я не выбирал, я всё время оказывался на окраине Филино, а все окраины Филино были одинаковыми. Кругом была угнетающая бледность и неподвижность; куда бы я ни брёл, я натыкался на труп времени. Дороги грунтовые и дороги асфальтовые казались одинаково бесполезными, потому что идти отсюда было некуда и незачем. Стоя на мостике через Вычу, я провожал взглядом автомобиль, какой-нибудь старый «Жигуль», и никак не мог вообразить причину, по которой он пришёл в движение. Движение в Филино казалось самообманом.

Такую тоску я испытывал лишь раз в жизни, когда после нового года родители уехали на свадьбу друзей в Норильск, а меня перепоручили двоюродной сестре бабушки, которую я звал тётя Светлана. С ней мы поехали на базу отдыха, где зимой было одиноко и скучно. Тётя Светлана смотрела телевизор в компании трёх подруг. Меня она отправлял кататься на лыжах. Крепления были сломаны, ногу перекашивало, поэтому я ходил вдоль лыжни пешком, таща лыжи за собой и периодически оглядываясь, чтобы посмотреть на неровный след их волочения.

Мозаики на стенах столовой изображали счастливых и очень некрасивых людей. Вид одного мальчика в гамашах вызывал у меня неизменную чесотку. Девочку за соседним столом агитировали поиграть со мной, но она была капризна и всегда жаловалась.

Единственным плюсом той поездки было то, что я открыл в себе интерес к рисованию, а потом ещё и простыл. Это позволило прогулять начало четверти.

* * *

К концу первой недели в Филино я признал поражение. Я не сдался, но расстался с ожиданиями, которые — теперь было ясно — не сбудутся.

Филино, несмотря на свою историю, было обычным посёлком, и люди здесь перестали задавать вопросы.

Мои дни скрашивало лишь повторное знакомство с Рафиком. С ним было легко. Я заходил к нему и заставал в дальнем конце огорода, где он правил забор, выкорчёвывая гнилые столбы и загоняя в лунки новые, пахнущие стружкой брёвна. Я принимался помогать ему так, будто мы условились заранее. Ещё завидев меня на тропинке, Рафик, стоя в обнимку с бревном, кряхтел: