Вы, конечно, скажете, что все это мне привиделось во сне. Но клянусь, что это не так. В том, что я видел, слышал и чувствовал, больше того — даже в том, что я думал тогда, не было ни одной из тех особенностей, которые присущи сну. Все было строго логично и неразрывно связано в отдельных частях. Вначале, усомнившись, не чудится ли мне все это, я использовал несколько различных проверок, и они убедили меня, что я бодрствую и сознание мое остается ясным. Ведь когда человеку снится сон, а во сне он подозревает, что все происходящее ему всего лишь снится, это подозрение обязательно находит подтверждение в том, что спящий вскоре просыпается. Если бы я сразу не заподозрил, как только это видение явилось передо мной, что оно может быть сном, тогда оно, несомненно, и оказалось бы сном и ничем другим. Но раз уж я заподозрил, что оно может быть сном, и всесторонняя проверка не подтвердила эти подозрения, то приходится считать его чем-то иным.

— Я полагаю, что в этом вы не ошиблись, — кивнул доктор Темплтон. — Но продолжайте: итак, вы встали и спустились в город.

— Да, я встал, — продолжал Бедлоу, удивленно взглянув на доктора, — как вы верно заметили, и спустился в город. По пути я оказался в огромной толпе, запрудившей все дороги и двигавшейся в одном направлении. Поведение этих людей свидетельствовало о крайней степени возбуждения. Внезапно, словно под действием какого-то непостижимого толчка извне, я проникся всепоглощающим личным интересом к тому, что происходило вокруг. Я почувствовал, что мне предстоит сыграть какую-то важную роль, хотя и не знал, в чем она может заключаться. Вместе с тем эта толпа внушала мне глубокую враждебность. Я поспешил отделиться от нее и добрался до города окольными путями.

В городе я обнаружил невероятное смятение и неразбериху. Небольшой отряд воинов в наполовину восточных, наполовину европейских одеждах, под командованием офицеров в мундирах, напоминающих британские, отражал натиск городской бедноты, многократно превосходящей их численностью. Я присоединился к защитникам города, взял оружие одного из убитых офицеров и вступил в бой, хотя и не знал, против кого. Тем не менее я сражался с той яростью, которую рождает лишь отчаяние. Однако вскоре нас начали теснить, и нам пришлось укрыться в здании, напоминавшем какой-то павильон. Там мы забаррикадировались и смогли перевести дух. В узкое оконце под самым сводом павильона я увидел, как многотысячная бушующая толпа окружила мраморный дворец, стоявший над самой рекой, и бросилась на приступ. Не прошло и нескольких минут, как в одном из окон этого дворца, выходивших к реке, появился некий человек в роскошных одеждах. Спустившись вниз с помощью связанных между собой тюрбанов своих приближенных, он ступил в спешно поданную ему лодку и переправился на противоположный берег реки.

В этот миг какое-то новое стремление овладело моей душой. Я обратился к своим новым товарищам с кратким, но энергичным призывом совершить внезапную вылазку. Покинув павильон, мы отчаянно врезались в окружавшую его толпу. Поначалу враги отступили, затем оправились, начали оказывать ожесточенное сопротивление, но мы снова начали их теснить. Тем временем мы оказались далеко в стороне от павильона, в лабиринте узких темных переулков. Верхние этажи домов почти смыкались над ними, сюда почти не проникал солнечный свет, а мостовые были покрыты смрадными нечистотами. Городская чернь окружила нас, грозя нам копьями и пуская тучи стрел со странными наконечниками, с виду напоминавшими лезвия малайских крисов[150] или тела извивающихся змей. Длинные и темные, эти наконечники завершались отравленным острием. Одна такая стрела впилась мне в правый висок. Я зашатался и упал, почувствовав мгновенную ужасную дурноту. Все мое тело свела судорога… из моей груди вырвался конвульсивный вздох… И я умер!

— Ну, а теперь-то вы наверняка не станете отрицать, что все это ваше приключение было сном, — с улыбкой заметил я. — Не собираетесь же вы утверждать, что мертвы?

Произнося эти слова, я, разумеется, ждал, что Бедлоу ответит мне какой-нибудь забавной шуткой, но, к моему удивлению, он замолчал, вздрогнул и страшно побледнел. Я взглянул на Темплтона. Доктор сидел, выпрямившись и словно окостенев, его зубы стучали, а глаза буквально выкатывались из орбит.

— Продолжайте! — наконец хрипло выдавил он, обращаясь к Бедлоу.

— В течение нескольких минут, — заговорил тот, — была только бездонная тьма, растворение в беспредельности и осознание себя мертвым. Затем мою душу сотряс внезапный толчок, подобный удару электрического тока. А с ним вернулись ощущения упругости и света, но свет этот я воспринимал не зрением, а чувствовал каким-то иным образом. Я мгновенно вознесся над землей, не обладая при этом никакой телесной сущностью — видимой, слышимой или осязаемой. Толпа моментально рассеялась, мятеж погас. В городе установилось относительное спокойствие. Внизу, прямо подо мной, лежало мое мертвое тело — из виска торчала стрела, голова страшно распухла, лицо посинело и вздулось. Но все это я, повторяю, только чувствовал, а не видел. Ничто больше меня не интересовало, даже мой собственный труп, казалось, больше не имел ко мне отношения. Воля моя испарилась, но что-то иное побуждало меня двигаться, и я полетел прочь от города, в точности следуя тем же путем, каким вошел в него.

Когда я опять оказался в том месте долины, где видел в тумане гиену, я снова испытал сильнейший толчок, словно от прикосновения к контактам гальванической батареи. Ко мне моментально вернулось ощущение весомости, воли, телесного бытия. Я снова стал самим собой. После этого я поспешно направился в сторону дома, однако все, что случилось со мной, не утратило живости и реальности. Даже теперь, в эту минуту, я не могу заставить себя поверить, что все это было необыкновенно ярким и убедительным сновидением.

— О нет! — с глубокой серьезностью произнес Темплтон. — Конечно же, вы правы, хотя и трудно подыскать иное наименование тому, что с вами произошло. Давайте удовлетворимся предположением, что наука о человеческой душе ныне стоит на пороге каких-то грандиозных открытий. Все остальное я могу с большей или меньшей точностью объяснить. Вот рисунок акварелью, который мне давным-давно следовало бы показать вам обоим. Но мне мешало некое странное чувство, какой-то необъяснимый ужас, охватывавший меня всякий раз, когда я собирался это сделать…

Мы оба взглянули на рисунок, который Темплтон нам протянул. В нем не было ничего необычайного, однако на Бедлоу он произвел сокрушительное впечатление — бедняга едва не потерял сознание. А ведь это был всего лишь акварельный портрет, воспроизводивший — с неподражаемой, надо сказать, точностью — его собственные весьма примечательные черты. Во всяком случае, так я решил, взглянув на эту миниатюру.

— А теперь, — важно произнес Темплтон, — взгляните на дату создания этой акварели. Видите — в левом нижнем углу стоит едва заметная цифра, написанная свинцовым карандашом: тысяча семьсот восемьдесят? Именно тогда был создан этот портрет. Он изображает моего покойного друга мистера Олдеба, с которым я близко сошелся в Калькутте в ту пору, когда генерал-губернатором Индии был Уоррен Гастингс. Мне было тогда всего двадцать лет. Когда я впервые увидел вас в Саратоге, мистер Бедлоу, ваше невероятное сходство с этим портретом заставило меня искать знакомства, а затем и дружбы с вами. Именно поэтому я принял ваше предложение, предоставившее мне возможность стать вашим постоянным спутником. Конечно, в этом сыграли свою роль воспоминания о покойном друге, но в большей степени — тревожное и пугающее любопытство, которое вы сами вызывали во мне. И вот вам подтверждение: только что, рассказывая нам о видении, явившемся вам в Крутых горах, вы с большой точностью описали индийский город Бенарес, стоящий на священной реке Ганг. Уличные беспорядки, стычки с толпой, гибель части отряда — все это реальные события, имевшие место во время восстания Чейт Сингха. Оно произошло в 1780 году, и тогда сам Уоррен Гастингс едва не простился с жизнью. Человек, спустившийся из окна дворца по веревке из связанных тюрбанов, как раз и был этот самый Чейт Сингх. В павильоне укрывались сипаи[151] и английские офицеры во главе с самим Гастингсом. Среди них был и я. Когда один из офицеров — он был моим самым близким другом — безрассудно отважился на вылазку, я приложил все силы, чтобы его отговорить, но безуспешно. В результате он пал в одном из переулков, пораженный отравленной стрелой бенгальского повстанца. Это и был мистер Олдеб… А вот эти записи — тут доктор достал тетрадь, несколько страниц которой были исписаны мелким почерком, и, очевидно, совсем недавно, — очень важное свидетельство. В те самые часы, когда вы грезили в долине в Крутых горах, здесь, дома, я заносил на бумагу все те события, которые вам виделись…