На следующий день майор Жак приступил к практическому изучению уникального опыта Гесса.

– Вначале мы действовали по старинке, – вышагивая по плацу, рассказывал хозяин Освенцима, – строили человек по сто у кирпичной стены и расстреливали из автоматов. Крики, вопли, стоны – все это действовало на моих солдат, они же, в конце концов, не железные. К тому же им приходилось, стреляя в упор из пистолетов, добивать раненых, а среди них были старики, женщины и дети, которые молили о пощаде. Вы не поверите, но постоянный вид крови для членов зондеркоманды стал настолько невыносим, что несколько человек сошли с ума, а остальные, поддерживая силы шнапсом, стали хроническими алкоголиками. Не хотите ли, кстати, хлебнуть? – протянул он фляжку с коньяком.

– Нет-нет, спасибо, – торопливо поблагодарил мсье Жак. – С утра я не пью.

– И напрасно, – добродушно усмехнулся Гесс. – Пара хороших глотков – и не надо никакой зарядки. А коньяк-то, между прочим, ваш, французский, – посмотрел он на этикетку. – Так что гран мерси маршалу Петэну, он о нас не забывает. Стоп! – остановил он сам себя. – О чем это я, при чем тут Петэн?

– Вы говорили о том, что маршал Петэн присылает коньяк, – подсказал мсье Жак.

– Ну и что? – досадливо потер виски Гесс. – Попробовал бы он, кстати, не присылать, – сузил зрачки Гесс и снова приложился к фляжке.

– Вы говорили о членах зондеркоманды, которые становились алкоголиками.

– Да, вот именно! – хлопнул себя по лбу Гесс. – Одни спивались, другие сходили с ума. А вы знаете, во сколько обходится расстрел одного человека? – неожиданно спросил он.

– Понятия не имею, – пожал плечами мсье Жак.

– В две марки! – вскинул два пальца Гесс. – А если эту цифру умножить на те тысячи, которые мы расстреливали, получался колоссальный убыток для казны. Мы пробовали взыскивать эти деньги с родственников казненных, но результат был нулевой: если речь шла о евреях, то их к нам привозили целыми кланами и высылать счет было просто некому, а если о русских, то не пошлешь же счет в Вологду или Москву, – хохотнул он. – И тогда я придумал вот что, – не без гордости заявил Гесс, подведя гостя к какой-то странной стене.

– Что это? – не понял майор Жак.

– А вы потрогайте, потрогайте, – нежно погладил стену Гесс. – Не догадались? То-то же, и не догадаетесь. Я все думаю, а не запатентовать ли мне это изобретение, экономия-то колоссальная.

– Экономия на чем? – сдался мсье Жак.

– На свинце, – победоносно вскинул руку Гесс. – А он, как известно, стратегическое сырье. Короче говоря, однажды ночью меня осенило: а что, если заключенных расстреливать не у кирпичной стены, где пули расплющиваются и пропадают даром, а около стены, сделанной из прессованной соломы или сухих морских водорослей? Ведь тогда после определенного количества экзекуций солому можно сжечь, а застрявшие в ней пули отправить на переплавку, сделать новые пули и снова пустить их в дело. Как показал опыт, солома для этого не годится, а вот водоросли в самый раз. Так что в этой стене, – снова погладил он свое изобретение, – килограммов пять свинца уже есть, и как только будет десять, мы ее сожжем. Вы, конечно, спросите, а не дорого ли стоят водоросли? Отвечу: нет, на водоросли я трачу пфенниги, а за свинец получаю марки.

– Гениально! – непроизвольно вырвалось у мсье Жака. – Вот что значит немецкая расчетливость.

– А вы как думали, – улыбнулся довольный похвалой Гесс. – Но главное мое изобретение не эта стена, а нечто совсем другое, куда более эффективное и, не боюсь этого слова, гуманное.

– Гуманное? – скептически хмыкнул мсье Жак. – Разве могут быть на фабрике смерти гуманные способы уничтожения людей?

– Вот-вот, – оживился Гесс, – вы уловили главное. Раз Освенцим – фабрика смерти, то здесь нужно использовать индустриальные методы переработки человеческого материала. Пуля или петля – это, если хотите, ручная работа, а ведь мне предстоит не просто ликвидировать, а именно переработать не один миллион тех, кого ученые называют гомо сапиенс.

Скажу вам как коллега коллеге, – доверительно продолжал он, – что рейхсфюрер Гиммлер назвал цифру два миллиона. Как это ни трудно, – вздохнул он, – но отступать мне некуда и отправить на волю два миллиона заключенных придется, иначе гнева Гиммлера не избежать. А он у нас крут: его любимое наказание – командировка на Восточный фронт, куда-нибудь под Москву или Ленинград. А еще хуже – в команды, которые охотятся на партизан: там никогда не знаешь, охотник ты или уже дичь.

– А вам там бывать не приходилось? – полюбопытствовал мсье Жак.

– Ни мне, ни моим людям! – отчеканил Гесс. – Такие специалисты, как в Освенциме, на вес золота, и уверяю вас, у нас есть чему поучиться. Не зря же я постоянно принимаю делегации из Дахау, Майданека и даже Заксенхаузена. А теперь вот и вас: это значит, что мы вышли на международный уровень.

– Говоря о Заксенхаузене, вы почему-то сказали «и даже». Почему? Он что, чем-то отличается от других?

– Ничем особенным он не отличается, – пожал плечами Гесс. – Я там, кстати, некоторое время работал и даже дослужился до должности заместителя коменданта. Единственное, что там интересно, так это контингент заключенных: среди них немало политиков, генералов, всякого рода высокопоставленных особ, причем представителей самых разных стран. Но есть там один заключенный, который дороже всех остальных и который является личным пленником Гиммлера. С него не спускают глаз и берегут как зеницу ока.

– Да будет вам, – не принял его всерьез майор Жак. – Я знаю только двоих людей, которых имело бы смысл беречь как зеницу ока.

– Вот как? И вы можете назвать их имена?

– Конечно. Это Сталин и Черчилль. Но они пока что в Москве и Лондоне, и вряд ли вашим людям удастся до них добраться.

– До одного уже добрались, – как бы между прочим, обмолвился Гесс. – И он сидит в Заксенхаузене.

– Кто? – поперхнулся мсье Жак. – Кто сидит в Заксенхаузене?

– Сталин, – рубанул Гесс. – Правда, там он под другой фамилией.

– Послушайте, оберштурмбаннфюрер, я же не мальчик, – обиделся майор Жак. – Зачем вы так неоригинально шутите?

– Ничего я не шучу, – как о чем-то само собой разумеющемся бросил Гесс. – Об этом пленнике писали в газетах, рассказывали по радио, разбрасывали листовки с его портретом. А вы ничего не знали? – сочувственно посмотрел на него Гесс.

– Н-нет, не знал, – почему-то с дрожью в голосе ответил мсье Жак.

– Эх вы, бербер несчастный, – усмехнулся Гесс и покровительственно похлопал гостя по плечу. – Сидите в своей французской глуши и ни черта не знаете. А между тем меньше чем через месяц со дня начала войны в наших руках оказался сын Сталина: он попал в плен где-то под Витебском. И хотя он носит подлинную фамилию отца – Джугашвили, не вызывает никаких сомнений, что старший лейтенант Яков Джугашвили – не кто иной, как старший сын Иосифа Сталина.