сардоническое выражение, что никак не шло к его простонародному наряду. Ма-марина сидела с недовольно-недоуменным видом и шумно вздыхала, оглядывая незамысловатую обстановку. Я, пока хозяин не ушел, попросила что-то вроде кушетки, чтобы уложить ребенка, имея при этом и тайную мысль взглянуть на кого-нибудь еще из его семьи: очень уж он был не похож на финна. Однако он, может быть эту мысль почувствовав, притащил, хоть и с натугой, кушетку самолично, баюкая ее в руках, как похищаемую горцем невесту. Усадив на нее Стейси, которая всю дорогу вела себя, словно ангел, я попыталась накормить ее взятыми из дома бисквитами, но тут проснулась собака, живо заинтересовавшаяся происходящим, так что в последующие минуты мы честно делили бисквиты поровну, причем Стейси сама, не боясь огромной, ростом с нее, псины, аккуратно давала ей половинки, которые та нежно слизывала своим розовым языком.

Время тянулось тяжело: через маленькие окна с мутными стеклами видны были только зеленые листья и ветки, отчего свет падал внутрь тоже с зеленоватым оттенком. Дом жил своей жизнью: где-то вдалеке слышался женский тонкий голосок, но слов было не разобрать; скрипели половицы, посвистывал сверчок, шумел ветер в дымоходе, храпела наевшаяся собака. Обычные домашние милые шумы словно огибали нашу комнату, как будто специально, чтобы дать почувствовать нашу чужеродность. Ближе к вечеру, когда зеленый воздух за окном стал темнеть, проводник принес две зажженные свечи и сообщил, что вскоре будет обед. Я, естественно, сказала ему, что скоромного не ем, на что он усмехнулся и ответил, что сегодня на всякий случай все будут есть постное, как и положено перед ответственным делом. Мне, конечно, очень хотелось узнать, кто он такой, но прямо спрашивать было неловко, а на вопрос, давно ли он тут живет, он пробормотал «о, много-много лет, сударыня» – и был таков. Спустя недолгое время он явился вновь, принеся на тарелках четыре порции рисовых котлет со свекольным соусом. Не успели мы закончить с ними, как явился крепкий обжигающий чай в простых белых чашках. Между котлетами и чаем хозяин наш успел переодеться: теперь, облаченный в простую полотняную рубаху и картуз, он стал больше похож на цыгана. Викулин тоже, кажется, это отметил, взглянув на него с прищуром.

Во дворе дома нас ждала простая крестьянская телега с запряженной в нее понурой рыжей лошадкой с белыми пятнами на морде: она была раздосадована тем, что ее на ночь глядя вывели из конюшни, где она наслаждалась двойной порцией запаренного ячменя, подозревая, что это угощение неспроста, но до последней минуты отказываясь этому верить. Манеры нашего проводника, надо сказать, поменялись вместе с одеждой, как будто он надевал их и снимал вместе с ней.

– А теперь, господа хорошие, – сообщил он нам нараспев, – вы сейчас тихохонько залезете в тележку и ляжете ей на самое дно, а я вас чуть закрою рогожкою, чтобы, не ровен час, не заметили вас те, кому не надо.

Мамарина, естественно, запротестовала, на что проводник с каким-то оскорбительным спокойствием объявил, что тогда он считает договоренность нашу расторгнутой по нашей вине, но готов в качестве компенсации разрешить нам остаться у него дома до утра, после чего сесть на поезд и отправиться обратно в Петроград. Викулин, мрачно на него посмотрев, отвел Мамарину в сторону и что-то зашептал ей на ухо. Проводник демонстративно глядел в сторону, поигрывая кнутовищем. Я объясняла Стейси, что сейчас мы будем играть в новую интересную игру: ляжем в тележку и притворимся, что спим. Собака вышла, потягиваясь, из дома и, еще раз нас оглядев, подошла поздороваться с лошадью. Мамарина объявила, что она согласна.

Кое-как мы улеглись, после чего проводник действительно укрыл нас с головой какими-то холстами, впрочем довольно чистыми. Багаж наш положили в ноги, за исключением пресловутой картины, которую Викулин не хотел отпускать от себя ни на секунду, так что уместил ее рядом с собой. Стейси лежала между мной и Мамариной тихо как мышка, лишь тихонько повторяя «ба-ка, ба-ка» – так поразила ее встреча с проводниковой собакой; впрочем, судя по отчетливому запаху, возможно, она сама тоже решила нас сопровождать. Наш провожатый влез на телегу, отчего она заметно покачнулась, и негромко свистнул. Лошадь пошла шагом, колеса заскрипели.

Такого рода путешествие должно располагать к задумчивости. Лежа на спине и наблюдая глубокое звездное небо, поневоле начнешь думать о чем-нибудь ему под стать: о Божьем величии, о тщете человеческих желаний, о судьбе России. Но если перед глазами вместо блистающей тьмы видно лишь переплетение грубых нитей, трудно настроиться на соответствующий лад. Та, кого я назначена была охранять, лежала теплым клубочком у меня под левой рукой: в эту минуту мне не нужно было ни беспокоиться о ней, ни следить, чтобы она не нанесла сама себе какого-нибудь ущерба; подобного рода мысли и заботы, не оставляющие меня в обычное время ни на секунду, как оказалось, занимали уж очень много места в моей бедной голове. Сейчас, когда я могла сосредоточиться на чем-то другом, я поняла, что ничего другого во мне просто нет – ни собственных чувств, ни собственных желаний; ничего, кроме моего единственного дела. Такую мономанию я встречала и среди людей, причем предмет их страсти, по крайней мере на мой взгляд, был более ничтожен и постыден, нежели, как в моем случае, судьба одной девочки: уж лучше служить небесной нянькой при чужом младенце, чем тратить свою единственную бесценную жизнь на ловлю рыбы, выращивание орхидей или коллекционирование спичечных этикеток. Но все равно это осознание внутренней, ничем не заполняемой пустоты меня как-то задело. Я стала придумывать, какого рода сравнением можно было это описать – мерещилось мне что-то вроде формы для отливки или подпорки для диковинного цветка – но кем была я, подпоркой или самим цветком? Погруженная в этот водоворот образов, я не заметила, как задремала – и проснулась, только когда телега остановилась.

– Можете вылезать, – негромко проговорил проводник, и я с удовольствием откинула надоевшую рогожу. Оказалось, что проснулась из нас четверых только я: и Стейси, и Мамарина с Викулиным продолжали спать, словно они всю жизнь провели в движущихся телегах. Шум ночного леса окружал нас: соловей, еще днем деликатно примеривавшийся у станции, был в каком-то экстатическом ударе, ему робко и немузыкально вторил дрозд, из соседней кроны раздавались кошачьи крики иволги – и все это вплеталось в могучий хор птиц, которых я не умела различить ни по голосу, ни по имени. Комары, не веря своему счастью, пронзительно жужжа, слетались к нам со всех сторон, по-сестрински сзывая друг друга на