* * *

В Аволе их ожидало разочарование. Деревушка из кинохроники оказалась городком, и площадей там было несколько. Но ни одна не походила на площадь из фильма. Похоже, английский оператор снимал где-то в другом месте, а Аволой отснятое место сделал уже лондонский комментатор. Возможно, ему понравилось название. Кто станет выяснять? Ясмина разозлилась. Мориц пытался объяснить, что фильмы, тем более из министерства пропаганды, нельзя воспринимать как истину. Ясмина и впрямь была уверена, что стоит им зайти в бар на площади и показать фото Виктора, как они тотчас выйдут на его след. Что он оставил зашифрованное послание, понять которое может лишь она.

Полуденное солнце припекало, все заведения были закрыты. Уставшая Жоэль хныкала. Ясмина показывала снимок каждому встречному. Никто Виктора не узнавал, хуже того – никто не хотел им помочь. Потому что он сражался не за nostri[114], а за врагов. И эти расспрашивающие пришлые – пусть они и говорили по-итальянски и имели итальянские паспорта – тоже были не nostri. Враждебные взгляды мужчин в прокуренном баре, злобный шепот старух у домов. Портреты дуче исчезли со стен, но страх сказать что-нибудь не то сохранился. Лишь одна старуха согласилась поговорить.

– Да опоздали вы. Солдаты давно уже ушли. Но видели бы вы, Господь всемогущий, какие горы мертвецов лежали перед церковью.

На берег вблизи Аволы море в первый же день выкинуло множество мертвых солдат, рассказала старуха. Парашютистов, агитаторов, которые летели на рухнувших в воду транспортных планерах.

– Такие молодые, совсем дети. Мы вытащили их из воды. Потом их грузили на машины и увозили в Сиракузу, там больница. Они лежали по всему берегу, на улицах и площадях, а ведь лето, жара. Потом свои похоронили их в Сиракузе и ушли дальше на север.

– А раненые?

– Их тоже увезли в Сиракузу. Но в больнице вы их не найдете. Ясно, что и они уже на кладбище. Фамилии написаны на могилах.

* * *

Альберт решил, что надо ехать в Сиракузу.

– Нет! – крикнула Ясмина. – Даже не думай об этом!

– Да будь же разумной. Нельзя исключать такую возможность.

– Я не пойду на кладбище! – Голос ее дрожал.

Альберт мягко увещевал ее, словно строптивого ребенка. Ясмина же готова была обойти все деревни Сицилии в поисках площади из хроники. Тщетно пытался Альберт убедить дочь в бессмысленности этой затеи.

– Мы спросим в больнице. Может, его только ранили. Там наверняка есть записи.

– Нет! Я знаю, что он не там! Почему мне никто не верит?

Мориц поражался терпению Альберта. И спрашивал себя, что же с Ясминой. Откуда вдруг такое отчаяние? Страх ли это в преддверии дурной вести или ярость, оттого что Альберт ей не верит?

Но причина, которую Ясмина не выдавала, крылась в другом: она разучилась ориентироваться в реальном мире, а фантазии предали ее. Дело было не в том, что Виктора никто не видел, а в том, что она больше не слышала его голос. Ее сны замолчали.

Вечером они сели в последний автобус на Сиракузу. Ясмина не разговаривала с отцом. Мориц держал на коленях измученную Жоэль. В какой-то момент, когда стемнело, Ясмина положила голову Морицу на плечо и закрыла глаза. Мориц вопросительно глянул на Альберта, и тот кивнул.

* * *

В древнем городе они поселились в пансионе, стоявшем у самой воды. Ясмина отказалась от еды и скрылась с Жоэль в своей комнате. Морицу и Альберту тоже было не до ужина. Они сели у себя в комнате и разделили последние сигареты. Через открытое окно слышался шум волн, набегавших на береговую стену, которая больше напоминала отвесную скалу, в черноте ночи не было видно ни зги, небо и море слились в единое целое.

– Вы добры к моей дочери, Мори́с.

Мориц уклонился от серьезного взгляда Альберта. Он не понимал, нет ли в этих словах какого-то второго смысла. Предложения, а может, и предостережения держаться от нее подальше.

– Я знаю, вы хотите ее защитить. Но никого не надо защищать от жизни. Можно только подготовить к ней. Я не смог этого сделать. Я принадлежал моим пациентам, а не собственным детям. Я должен был предотвратить беду. Я в ответе за них, и это мне следует просить у Виктора прощения.

– Вы бы не смогли ничего предотвратить.

– Она ищет в Викторе то, чего в нем нет, понимаете? Он принесет ей только несчастье. Морфинист лучше умрет от сверхдозы яда, но не откажется от пагубной привычки. Боль, которую Ясмина хочет заглушить, куда более старая, более глубокая боль. Виктор не может ее исцелить. Наоборот, он снова и снова будет бередить ее рану. Виктор – это яд, от которого она умрет. Вы понимаете?

– Диагноз убедительный. Но какое средство вы бы прописали?

– Дом и семью. Сейчас в ней бушует дикий огонь, не унимается, рвется наружу, ищет путь. Даже если сама она сгорит при этом. Признаюсь, Мори́с, я совсем не знаю свою дочь. Мы можем вскрыть тело человека, но каким он был, всегда остается тайной. Даже для него самого.

Альберт сел на свою кровать.

– Вы читали Халиля Джебрана?

– Нет, кто это?

– Ливанский поэт. Он написал: Ваши дети – не ваши дети. Они сыновья и дочери тоски жизни по себе самой. Вы можете дать приют их телам, но не их душам. Ибо их души живут в завтрашнем доме, куда вам нет доступа, даже во сне.

– Красиво, – сказал Мориц.

– Нет, грустно. Но правдиво. Я не смог защитить Ясмину от опыта, через который ей пришлось пройти. И пока я жив, я буду жить лишь для того, чтобы поддержать ее, уберечь ее от падения.

Левой рукой Альберт принялся расстегивать рубашку. Мориц помог ему раздеться.

– Спасибо, Мори́с. Не могли бы вы оставить окно открытым. Я так люблю шум моря.

Они легли, Мориц выключил лампу на ночном столике.

– А если мы его все же найдем, Альберт, если он жив – что вы ему скажете?

– Я попрошу его вернуться.

– Вы дадите согласие на их женитьбу?

– Никогда.

– Тогда она убежит с ним. И вы потеряете обоих детей.

– Я знаю. Если быть честным, Мори́с, я боюсь того дня, когда мы его найдем. И вместе с тем не хочу ничего сильнее. Я не хочу умереть, не простив его. Даже если тому, что он сделал, прощения нет. Но разве можно жить, не простив?

* * *

Наутро Ясмина с улыбкой вбежала в комнату мужчин. Она увидела Виктора во сне, и мир снова обрел свою целостность.

– Он жил со мной, в приморском городе. Он, я и Жоэль, в нашей квартире! Она уже выросла, почти взрослая. Che bello, Papà!

Она осторожно обняла отца. Альберт не посмел ей возразить.

– Где был этот город?