Как же!! Смешными детскими каракулями там было подробно описано, как 11 августа 1996 года около 20.00 Томас Марзук повез мисс Саломею Морган в пустыню — якобы полюбоваться на закат. По дороге он заставил мисс Морган выпить много виски (very mach wisky), а затем начал силой побуждать ее вступить с ним в сексуальный контакт. Когда мисс Морган попыталась оказать сопротивление, Томас Марзук избил ее и изнасиловал, заставив также проделать омерзительный blow job. Сотворив это гнусное злодейство, Томас Марзук принялся угрожать чистой белой девочке ножом и сказал, что зарежет ее, если она хоть кому-нибудь проболтается о случившемся. Все. Подпись. Я… даже не могу вам описать свое состояние. Лучше бы эти ублюдки ударили меня еще несколько раз и я потерял зрение навсегда, чтобы не видеть этих милых каракулей, подделать которые невозможно… Very mach wisky… Полюбовавшись моей реакцией, шериф сказал: «Парень, если ты не хочешь больших неприятностей, советую тебе уматывать поскорее из этого города, из этого штата, а еще лучше — из этой страны». И снова улыбнулся. Вот так я лишился всего. Она предала меня — единственное дорогое существо на земле. Моя карьера рухнула навсегда. Непрочитанная библиотека старого шпиона Клируотера, недописанная книга о связях каббалистов Испании с суфийскими мистиками Магриба, уютный дом, тихий кабинет — все, все!

Но затем об этой истории пронюхали журналисты. Был страшный скандал. Меня исключили из всех научных обществ по обе стороны океана, лишили профессорского звания, запретили преподавать в высших учебных заведениях. И все это — без вердикта суда, без каких-либо доказательств, кроме нелепых детских каракулей и десятка статей в «желтой» прессе. Оправдываться, затевать процесс? Что я мог поделать против человека, у которого целых сто миллиардов свиней самой редкой мраморной породы и который все-таки пролез в губернаторы штата? Я, полукровка, сын иммигранта, который (это тоже узнали) сотрудничал с нацистами, человек, занимающийся арабской литературой в то время, как Саддам напал на Кувейт, а совсем недавно, 25 июня 1996 года, проклятые боевики Абу Абдаллы взорвали четыре тонны тринитротолуола на военно-воздушной базе Аль-Хобар в Саудовской Аравии — девятнадцать американских солдат погибли, пятьсот — ранены!!! Знаете… на самом деле я ведь был совершенно нормальным американцем. Не пил алкоголь, не ел свинину, но во всем остальном… Я верил, что наша страна, несмотря на все ошибки, — самая лучшая в мире. Гордился великой американской конституцией. Взахлеб читал статьи о том, как за слово «nigger» кого-то упекли за решетку. Был доволен тем, что мэр Нью-Йорка — итальянец и гей, потому что это и есть настоящая демократия. Теперь все это рассыпалось в прах. Колосс стоял на глиняных ногах. Свиновладелец с белой кожей, в стетсоне, тупое и злобное богатое животное, в этой стране значил гораздо больше, чем сотни поэтов и философов, которые не взрывали американских казарм, а призывали к любви и справедливости. Которые написали свои книги и стихи задолго до того, как Колумба угораздило открыть этот чертов континент.

Тупая черномазая тварь и проклятый очкастый умник сразу получил свое, как только посягнул на святое — на частную собственность богатого белого человека, на девочку с золотыми волосами, на Белоснежку… Если бы вы знали, как я возненавидел Америку! Слава Богу, у меня не было в тот момент ни автомата, ни бомбы… Я трясся в автобусе и задыхался от злости. Я ехал в Нью-Йорк, потому что слышал: там, в Нью-Йорке, есть Бруклин, в Бруклине — мечеть, а в ней — святой человек мулла Омар. Куда мне оставалось ехать — человеку, который теперь годился лишь на то, чтобы мыть машины? Мулла Омар спокойно выслушал меня, долго молчал, а потом сказал всего лишь три слова: «Оставайся с нами». Дальнейшее не так интересно…

Я взглянул на Томаса. Он плакал и не скрывал слез, уронив полуседую башку на баранку. Крупно вздрагивал всем телом.

— И что теперь? — спросил я. — Неужели вы действительно на их стороне?

— Нет! — внезапно очень резко сказал он и распрямился. Утер лицо ладонями, вздохнул, сжал кулаки. — С меня хватит. В этой игре не может быть победителей… Я больше не могу… Я американец, Господи, был и остался американским профессором, книжным червем… Ночами напролет я размышляю о еврейском мистике по имени Абулафия, который много лет провел в арабских странах, где его звали Абу ар-Рафи. Эту главу я так и не успел закончить… У меня нет ни-че-го общего с этими людьми, ничего! Если бы вы знали, как я хочу домой! А что там? Тюрьма… Мне некуда идти. Ваш русский писатель Dostoyevski сказал однажды: «Знаете ли вы, что означает, когда человеку больше некуда идти?» Вы и я — братья-близнецы. Мы оба попали в ловушку, оба запутались… — Он печально посмотрел на меня, затем — на часы. Напряглись, отвердели черты, залегли тяжелые, глубокие морщины. Живой и жесткий блеск в глазах. — Послушай, Ис-кен-дер… Ты хороший парень, ты мне нравишься. У тебя есть сердце… и голова на плечах. Отсюда до границы — примерно шестьдесят миль. На той стороне — мои друзья. Они сделают так, что ты вернешься в Москву. Времени мало. Говори «yes», и я жму на газ. Мой ответ был не раздумывая:

— No.

— Что-о! — Томас взвился, далее подпрыгнул в своем кресле. Он был очень потный от волнения, тряхнул головой, и несколько горячих капель упали мне на лицо. — Что ты сказал?

— No, — отчетливо повторил я.

— Ты идиот? Ты рехнулся, fucken shit? Думаешь, ты им нужен? Они бросят тебя в пустыне как собаку! Ты поверил этому безумцу, который выдает себя за ал-Мехди? Что он тебе наговорил? Fucken shit… Парень, опомнись! Думаешь, я зря вытащил тебя из этой мясорубки, зря спасал твою паршивую жизнь? Да я специально колесил по всему городу и искал тебя, потому что видел, как ты ушел из отеля перед самой бомбардировкой. Мне тебя просто жалко. Ну почему ты молчишь, почему, Jesus fucking Christ, ты молчишь?

— Вы сказали однажды, — тихо произнес я, наблюдая, как медленно тает величественная ночь над пустыней. Ночь, которая для меня могла не растаять больше никогда, — что вы — на стороне сильных. Я же всегда предпочитал быть на стороне слабых. Прощайте.

Открыл дверцу, вылез из машины, захлопнул дверцу.

— Ты это серьезно, парень? — донеслось до меня. — Ты не шутишь? В последний раз предлагаю… Это твой единственный шанс!..

Я повернулся к нему спиной и зашагал в ту сторону, где, как мне казалось, должен был находиться оазис Эль-Нафл. Пусть даже за сто, двести, тысячу или десять тысяч миль отсюда. Знал: не смогу их предать. Сейчас, здесь — не смогу. Может, в другой раз, при случае — но не сейчас. Просто нельзя мне сесть в машину к этому человеку и прокатиться с ветерком до границы, прихлебывая джин. До конца жизни себе не прощу… Гул мотора стих очень быстро.

…Закрывая лицо руками — песок нещадно сек кожу, рассекал ее, протыкал, как длинными иголками, до крови, забивал глаза, — пригибаясь, скорченный, скрюченный, переломанный пополам и еще, и еще раз, я все-таки поднял взгляд. Прямо на меня, расстояние было метров, может, пятьсот или даже меньше, шел очень быстро, наступал смерч, торнадо. Гигантская живая колонна, состоящая из песчаного мелкого крошева, закрученного с дикой силой вокруг невидимой оси. Она поднималась до самого неба, к облакам и птицам, к самолетам, в самую стратосферу, толстая и мощная и прямая как сосна, расширяясь кверху жадной огромной воронкой, которая всасывала в себя горячий воздух, выпивала его и все никак не насыщалась, даже не притупляла своего голода. Состоящий как бы из ничего, из атмосферного потока и крохотных крупинок, — песок здесь сыпучий и мелкий, как пудра, — смерч выглядел, однако, твердым телеграфным столбом, окаменелым бревном доисторическим, и еще тверже, наверное, и монолитнее бетона и камня, но при этом был подвижный и вибрирующий, неплотный. Приближался неумолимо, с большой скоростью, пожирая пространство, сминая и сглаживая барханы, даже и те, что были намного выше моего роста, просто и легко, играя. Они гибли в его бездонной ненасытной утробе, поднимаясь вначале тонкими разрозненными струйками, которые затем сливались в один сплошной поток песка, текущий снизу вверх, и исчезали навсегда, превращаясь в стремительную энергию вращения. Я слышал чудовищный, нечеловеческий и неземной вообще вой и рев, которым сопровождалось это движение, и сразу оглох, утратил способность воспринимать другие звуки, помимо него, да и не было никаких в природе других звуков, их тоже поглотил, всосал смерч. Тело мое резонировало, звенело и дрожало каждой клеткой, и каждая клетка прыгала и билась, корчилась на своем месте, сшибаясь с другими, испытывая, вероятно, то же самое, что и я: темный, древний ужас. В этой стихии — смерче, торнадо — была сокрушительная космическая мощь, дьявольская концентрация разрушительной хищной силы. Такая безумная, беспредельная, с которой человеческая душа, мозг, восприятие справиться не в состоянии. Смерч казался одушевленным, наделенным способностью мыслить, он, очевидно, был существом — самодвижущимся, обладающим сознанием и волей. Воплощенные Сила и Воля — как они есть, голые, без цели пересекающие пространство, срывая предметы со своих мест, превращая их в песок, в прах. Упав, сбившись в комок зародышем, стиснув голову руками — боялся, что она лопнет у меня от воя, вот такое было жуткое чувство, — я не мог вынести этого кошмарного зрелища: Бог шел ко мне сквозь пустыню. Это я вдруг точно понял — Бог. Та скрытая угроза, что всегда таилась рядом, где-то поблизости, тенью скользила на грани яви и сна, бросая в холодный пот. Невидимая, осторожно и даже ласково касалась плеча легоньким ледяным дуновением, ерошила вставшие дыбом волосы на затылке. Теперь она выпрямилась во весь свой великанский рост, представ такой, какой была изначально, всегда. Нет-нет, я все еще не мог поверить, что это впрямь возможно! Тонны песка, целые песчаные города исчезали в чреве смерча каждое мгновение, быстрее, чем идут часы, — это снизу, а сверху разверстая пасть воронки, закусив край, втягивала мелкие облака, разбросанные, как скомканные салфетки, в светло-голубом мутном мареве. Весь мир, небо и земля, пришли в движение, схваченные намертво этим магнитом, или как вязальщица распускает шарф, выдернув нужную нить, безропотно подвластные жестокой воле и слепой ярости. Ничего больше не было вокруг, кроме песка, который вначале медленно, а затем все с большей силой, ускоряясь в исступленном танце, принимался кружить в воздухе, набирая обороты, — миллиарды мельчайших частиц разгонялись до скорости пули и прошибали меня насквозь, чтобы лететь и лететь себе дальше, чтобы влиться в жерло смерча и стать живой твердью. Я увидел, почувствовал, ощутил со смертоносной отчаянной ясностью, что весь мир со всеми его небоскребами, вождями и войнами, со всеми подробностями, — весь он, мир, сплошь состоит из одного лишь песка, наскоро спрессованного в причудливые застывшие формы. Замки, которые строят дети на морском берегу, заигравшиеся, забывшиеся дети, — замки возвращались к своему первоначальному состоянию, становились сыпучей пылью и взвесью, напитывая собой тело грандиозного червя, смерча, Бога этого мира и, возможно, если такие есть, других миров. Состоящий из наэлектризованной пустоты, из энергии без формы и качества, он создавал себе тело — а может, возвращал себе тело, временно отданное для детской игры, для забавы на прибрежном песке, на теплом и безмятежном пляже. Все, конец: Истина открывалась мне, простая и жуткая. Жестокий сюрприз: нет ничего твердого и устойчивого, нет ничего существующего на самом деле, и самого дела тоже, видимо, нет. Лишь песок, песок, скрепленный на время, как слюной, нашими желаниями и порывами, метаниями от Добра ко Злу, и наоборот. И Добро и Зло — все пошло, обрушилось в чертову топку, все вобрал в себя смерч и продолжает вбирать, еще и еще. Пока ни пространства, ни времени не останется вовсе, а только Сила и Воля в абсолютном своем торжестве и единении среди мрака, если не исчезнут также свет и тьма.