осознать, как, КАК такое возможно, что вырвавшийся из заточения в Тартаре не помчался захватывать мир.

Молчала Геката.

Персефона, ещё шатаясь от слабости, подошла и, несмотря на то, что от близости Тартара у неё болела голова, и снова уходили силы, на миг сжала пальцы Аида — и тоже молчала. Макария, может, и рада была бы что-то сказать, но ей запретили говорить (в ход шли подкуп и завуалированные угрозы).

Чуть слышно бормотал Асклепий — в основном о том, что для бессмертной царевны такая рана — тьфу, вот сейчас нектарчику, повязочку вот сюда, и завтра уже будет как новенькая, и нет, шрамов не останется, и нечего смотреть с такой надеждой.

А Танат, едва ли не волоком притащивший Асклепия, стоял у него за плечом и тоже молчал. В его молчании было то, как же больно, мучительно больно осознавать, что его закрыла собой восьмилетняя девчонка, которую он — воин! — должен был защищать и беречь. И ещё что-то там поет его меч о том, что негоже было так бросать его в пыль, и что Танату на эту песню впервые плевать, и какое ему дело до этой железки, когда — Макария. Просто Макария, и побоку — остальное.

— Отец, я… — тихо заговорил Аид. — Не умею прощать. Абсолютно. Но я… попробую научиться, ладно? — он замолчал, но слова рвались наружу, обжигая горло, — а пока, ну, если у тебя нет срочных дел в Тартаре… может, ты выйдешь и хоть с родней познакомишься?.. — и, собственноручно распахнув врата, протянул руку.

Отцу.

И мир содрогнулся.

— И да, — негромко добавил Аид, убедившись, что никто не упал в обморок и не рвется запихивать их с Кроном в Тартар уже вдвоём. — Не хочу тебя огорчать, но во-он та живописная двухголовая хрень — это все же твой внук.

Эпилог

Три дня после краха Концепции. Крон

От войны можно устать.

Когда ему впервые явилось мимолётное ощущение усталости, он, конечно же, отмахнулся. Ощущение было странным, достаточно новым, чтобы не поверить сразу, принять за каприз воспаленного сознания (а что тут такого, он перестал питать иллюзии насчёт собственной адекватности к концу пятого столетия в заключении). Но потом он понял — да, это усталость. От войны. От навязчивых и наивных попыток освободиться. От мятежных титанов, которые эти попытки предпринимали. От собственной скептической ухмылки, когда эти попытки проваливались. От надежды на месть, нелепой и горькой (какая там богиня её символизирует? Так вот, она идиотка).

И от ненависти, конечно.

Тут даже не совсем было уместно слово «устал». Он не устал — ему надоело. Слишком уж много на эту ненависть уходило душевных сил. Запас моральных дров у него был большой, хватило на много столетий, но потом они ожидаемо стали заканчиваться, и пришлось топить костёр ненависти абы чем. Огорчение там, тоска по жене (ну чего мерзким деткам стоило сбросить Рею в Тартар? Ну нет ведь, не сбросили), гнев уже и не только на упрямых детей, но и на себя, идиота, который не просчитал, не подумал, не догадался и, получается, сам накликал себе пророчество, от которого пытался спастись. Потом этот мусор тоже начал заканчиваться, и, пошарив в своих ментальных закромах, Крон попытался подбросить в огонь ненависти чувство вины, перемешанное с осознанием собственного идиотизма, но эта смесь не очень хотела гореть — а больше ничего, собственно, в закромах не оставалось.

Поэтому когда его старший сын вдруг явился к вратам Тартара с тремя отрубленными головами мойр, снял свою печать и швырнул их внутрь (три печати Кронидов снимались на выход, а для запихивания кого-нибудь внутрь было достаточно снять одну), и сопроводил это странное действие шизофренической речью, вяло чадивший костёр окончательно догорел.

И только не прогоревшие в огне ненависти остатки сожаления и вины уныло валялись на пепелище.

Еще бы ему не затухнуть. Тот бред, который нес тогда его сын, впечатлил даже некоторых, особо сентиментальных титанов — а уж веселые ребята гекантохейры, которые до этого держались обособленно и старательно отыгрывали тюремных охранников, поползли выражать ему, Крону, сочувствие. Не то по причине мойр, не то по причине наличия у него таких вот оригинально мыслящих сыновей.

Потому как Аид заявил, не много не мало, что вот, эти мойры — виновницы их семейных проблем, и если бы они не напряли им идиотских пророчеств (не иначе как от желания поразвлечься), они, может, мирно жили бы всей семьей, и Крон никого бы не глотал. Поэтому вина за случившееся, по сути, лежит на нём далеко не вся. И пусть Аид до сих пор не простил (и, конечно же, никогда не простит) сожравшего его отца, глупо игнорировать то, что им просто манипулировали. Вот эти вот дохлые мойры, излишне вдохновленные своей обожающей кровожадные развлечения матерью.

Но он, Аид, отомстил.

И пусть сейчас он не чувствует в себе божественных сил (ну вот совсем никаких), истекает алой кровью вместо ихора и в общем и целом планирует сбежать из Подземного мира в мир смертных, отец может им гордиться.

Вот так вот — гордиться. Ультимативно.

Титаны, не смейтесь! Гекантохейры, не закрывайте руками лица! Ворота Тартара, перестаньте дрожать! Сынок, порубивший на куски папку, пришел к отцу, пожирающему детей — и требует, чтобы тот им гордился!

Когда он успел обнять Лиссу-безумие?..

Титаны, не подавитесь смехом. ещё чуть-чуть, и вы будете жрать первомрак. Гекантохейры, возьмите-ка свои руки и засуньте их… куда надо.

Аид в своем праве.

Костёр прогорел.

Дохлые мойры уже не тут. Они не срастутся по кусочкам, как сделал когда-то сам Крон. Они не видят, не слышат, не чувствуют — жаль. Возможно, они бы немного прониклись уважением к чужим судьбам, когда не вовремя вякнувший что-то титан выковыривал их головы у себя из глотки.

И если бы Аиду вместе с мойрами попалась бы сама Ананка, её поганую голову пришлось бы выковыривать далеко не из глотки. Уж Крон бы постарался.

Аид ушёл к своим смертным раньше, чем Крон сумел подобрать для него слова. По правде говоря, если бы он возжелал непременно дождаться ответа от папки, ему следовало бы раскинуть лагерь у Тартара как минимум лет на двести.

Слова — болезненные и горькие — в воде не тонули, в огне не горели и совершенно не страдали от времени. По правде говоря, Крон не рассчитывал, что их в