Небольшое отступление. Насколько мне известно, Андропов настаивал на организации автономной немецкой области в Казахстане. Но Алма-Ата была решительно против. Брежнев махнул рукой: «Не обижай Кунаева!»

О евреях — в плане признания равноправия, национальной культуры, задач борьбы с эмигрантскими настроениями.

Об иммиграции и эмиграции армян, их политических и социальных последствиях.

О добровольной ассимиляции и поощрении смешанных браков.

О задачах борьбы с подрывной деятельностью националистических эмигрантских центров.

Судя по этой программе, Андропова прежде всего волновали националистические «проявления», которыми, кстати, именно КГБ и занимался тогда. Боюсь, что ленинская мысль о необходимости «уступчивости и мягкости» не казалась ему актуальной.

Привычнее были административные рычаги. Но уже повышенное внимание к национальному вопросу, понимание его первостепенной важности для судеб страны были полезны.

Я начал было заниматься Крымом и армянами, но уже было поздно…

Болезнь Андропова прогрессировала. Он постоянно находился в больнице. Последний разговор по телефону состоялся 23 декабря. Относительно национального вопроса Ю. В. сказал, чтобы я не лез в детали, а переформулировал общие идеи в текст его, Андропова, письма в политбюро. Поговорили насчет его предвыборной речи. «Надо встретиться», — сказал на прощание Юрий Владимирович.

Встретимся, конечно…

По Бродскому:

На декабрьском пленуме Андропов не появился. Текст был роздан.

Машина работала в автоматическом режиме. Человек помирал, а мы сочиняли предвыборную речь.

Все кончилось 9 февраля.

Аппаратные нравы жестоки. Часов в одиннадцать я позвонил помощнику Андропова Аркадию Ивановичу Вольскому. «Знаешь, — сказал он, — сегодня это первый звонок!» А ведь еще вчера, да и каждый день, телефоны звонили с утра…

Андропов — личность незаурядная. Среди иерархов русской коммунистической церкви он выделялся интеллектом и культурой. В отличие от того, что иногда пишут, он не знал английский язык и не увлекался джазом. Его работа, любовь, хобби — политика. Ей он отдал свою жизнь.

Коммунист старого закала. Коммунист-бессребреник. Коммунист не карьерный, а идейный. И не просто коммунист, а большевик. В его понимании это означало возможность применения жестких, крутых мер для защиты социализма, советской власти. «Венгерский синдром» — так я это называл.

Пятнадцать лет в КГБ, пятнадцать лет придворных интриг не пошли на пользу Андропову. Он видел изнанку людей, а это не способствует человеколюбию. В его характере проступили такие качества, как подозрительность, мнительность, мстительность.

Он был одинок. Семья была где-то в другом мире. А в этом мире — ни друзей, ни личных привязанностей. Мне иногда казалось, что общение со мной или с Арбатовым, когда все же хочется поговорить «за жизнь», служило ему как бы эрзацем личных отношений.

Андропов сначала не мог, а потом не успел раскрыться, завершить свой политический автопортрет. Поэтому вокруг много легенд и мифов. Пусть будут. Даже интересно. Коснусь только одного мифа — о реформаторском потенциале Андропова. Мне тоже этот миф был близок. Но теперь я сомневаюсь. Скорее, больше подходит понятие «санация». Не ломать существующий механизм, а оздоровить его, заменить устаревшие детали, повысить квалификацию персонала, реабилитировать всеобщий учет и контроль — и износу не будет нашему любимому «социализму».

Когда Андропова не стало, я собирался написать книжку о нем. Даже договор с издательством заключил. Но потом поговорил с приятелями из КГБ, и желание пропало. Все можно объяснить. Но не все можно оправдать. Не хочу идеализировать Андропова. Но и не хочу говорить о нем все, что знаю, что узнал. Он остается на светлых страницах моей памяти.

Поминки состоялись в Ново-Огареве 14 февраля. Вся семья. Крючков и кто-то из замов. Помощники: Лаптев, Шарапов, Вольский. Из аппарата: Рахманин, Лигачев, Кручина, Владимиров. И мы с Арбатовым. Чебриков — за тамаду.

Вечером долго сидели у Арбатова. Общее резюме: тылы оголились, не высовываться.

* * *

Появление Черненко в качестве генерального секретаря ЦК КПСС — это какая-то смесь трагедии с фарсом. Брежневу, когда он возглавил партию, было 56 лет, Андропову — 68, Черненко взобрался на партийный олимп, когда ему было 73 года. Но дело даже не в этом и главным образом не в этом. Серый, пустой чиновник. Главная кадровая ошибка Брежнева. И ведь не злой, не коварный, не капризный, просто — никакой.

Хорошо было бы лечь на дно и плавно шевелить плавниками. Но не выходило. В «Известиях» очередные переживания насчет главного. Толкунова снова забирали. Кто вместо? Невидимые миру слезы… В конце концов, здорово обидев известинцев (как же, «варяг»!), из «Правды» прислали Ивана Дмитриевича Лаптева. Не худший вариант оказался. Быстро наладил контакт с коллективом. Газету вел уверенно. И старался не выходить из известинской колеи.

Меня опять стал щипать Зимянин. За «объективизм». Виталий Иванович Кобыш — приятель, коллега, американист, работавший в тот период в отделе международной информации ЦК КПСС, предупреждал: веди себя тихо, а то имеют место «вихри враждебные». Есть желающие схватить тебя за цугундер.

14 апреля в Пахре неожиданно умер Толя Аграновский. На мой взгляд, самый умный и точный журналист послевоенного времени. В крайнем случае — один из…

Выступал на гражданской панихиде в клубе «Известий».

«Умер хороший, талантливый человек, человек большого ума и большой совести.

К этому беспощадному, безнадежному факту трудно что-либо добавить.

И наше сегодняшнее говорение ему не нужно. Но оно нужно нам. Потому что перед лицом смерти каждый не может не спросить себя: а зачем, собственно, я живу? И как я живу? Что даю людям? Уважаю ли я сам себя и уважают ли меня другие?

Наша суетная жизнь обычно заглушает, затемняет эти вопросы. Смерть просветляет их.

Аграновский умер от того, от чего, к сожалению, часто умирают люди его склада. Ведь ум и совесть — не только источники творчества, мастерства, которые дарят людям радость. Совесть и ум — это еще и источник страданий, которые причиняют человеку обостренное восприятие окружающего мира, обостренное видение его несовершенств.

Генрих Гейне однажды написал: трещина, которая проходит через мир, проходит и через мое сердце. Гейне жил в простые и наивные времена. Теперь трещин стало больше, и трещины стали глубже. Одни из них Аграновский хотел засыпать тем, что он делал, что он писал. О других он не мог писать. Но все они проходили через его сердце, терзали, мучили, рвали это сердце. И наконец разорвали…