Отпраздновав Рождество в Барселоне, навестив премьер-министра Испании («выглядит Филиппе так и с таким задором рассуждает, что больше походит на студента», — написал Маркес в своей еженедельной газетной колонке, которую вёл с железной дисциплиной), лауреат Нобелевской премии вылетел в Гавану. На пресс-конференции в «Каса де лас Америкас» он подробно рассказал о том, как всё было в Стокгольме, как принимали его речь о Латинской Америке, его высказывания о Кубе. Признался, что в Стокгольме ему не хватало кубинских друзей, а теперь у него появилось множество планов, связанных с литературой и особенно кинематографией Острова Свободы.

Минерва Мирабаль, часто тогда в Гаване встречавшаяся с Маркесом, рассказала мне, что Габо долго не мог «очухаться от ошеломившего Нобеля».

— Он одновременно будто и помолодел после Швеции, и посолиднел, даже взгляд изменился. Он ведь стал одним из самых молодых и в то же время самых популярных нобелевских лауреатов, а это открывало для него массу возможностей. И прежде Габо любил — может быть, больше всего на свете — накоротке общаться с сильными мира сего, а теперь они встречали его с распростёртыми объятиями. Он и сам как бы обрёл статус президента. Фидель был с этим согласен, но сказал как-то: «Конечно, Гарсиа Маркес — практически президент страны. Вот только вопрос: какой страны?» Открывались новые политические возможности — и Габо их использовал, всё более активно участвуя во всякого рода переговорах, саммитах, выступая посредником… Мне кажется, — говорила Мину, — что посредничество у него в крови, досталось по наследству от деда-полковника Маркеса, часто выступавшего в роли третейского судьи. Конечно, всё это было не очень серьёзно, и политики воспринимали Габо как всемирно известного, почитаемого, но всё-таки писателя, так что сколь-нибудь серьёзного влияния на переговоры, на решения вопросов он оказывать не мог, что и сам сознавал…

Разумеется, Нобелевская премия его изменила — это признавали все, кто его хорошо знал. Одни говорили, что он зазнался, другие, например его кузина Гог, — что «Габо и всегда был таким, будто только что удостоенным Нобелевской премии». Кармен Балсельс утверждала, что любой другой на его месте изменился бы гораздо более разительно, рост его славы был невиданным. «Да с таким писателем, как Гарсиа Маркес, — восклицала Кармен, — вы можете основать политическую партию, совершить революцию, создать новую религию и вообще перевернуть мир!»

Самым близким друзьям Маркес признавался, что прилагал все силы, чтобы остаться прежним, как до Стокгольма. Но это было дико сложно — «когда люди кругом говорят только то, что ты хочешь услышать, беспрерывно открыто и завуалированно льстят тебе. А если ты начинаешь говорить на какой-нибудь вечеринке, даже среди старых друзей, то все разом замолкают и буквально смотрят тебе в рот… Премия очень ко многому обязывает. Ты не можешь, как раньше, отмахнуться или послать: Fuck off (Отъе…сь!) Ты должен быть сдержанным, интеллигентным, выслушивать даже полную чепуху… Ты будто вечно под фотообъективами, освещён со всех сторон софитами. И чем больше народу тебя окружает, чем больше слышится со всех сторон комплиментов, тем меньше чувствуешь, какой ты есть на самом деле».

Он уже не мог просто прогуляться по улице, сходить в кино, посидеть в ресторане. Его всюду узнавали. В ресторане посетители, завидев Маркеса, вскакивали с мест, неслись в ближайший магазин или киоск, покупали его книги, журналы с интервью и налетали за автографами. Пилоты и стюардессы в самолётах, завидев Габо, забывали о своих служебных обязанностях… Он стал роптать на славу, ради которой положил столько сил. Жаловался друзьям, будто не знал, что это такое на самом деле, а теперь не пожелал бы сей участи и врагу. Хохмачи из Барранкильи хохотали над ним, но, как заметила Мину Мирабаль, тоже, может быть, сами того не замечая, подстраивались и смеялись над его анекдотами, даже если слышали их много раз.

— И тут, конечно, сказывалось то, что он из совсем простых людей, — говорила Мину. — Истинный self made man, сам себя сделавший. Всё казалось, что ему недодано, словно навёрстывал упущенное во времена лишений. Останавливался Габо только в самых шикарных отелях, в президентских сьютах, а если они были заняты, вообще мог отказаться от поездки. В ресторанах заказывал изысканные дорогие блюда, нередко повара и официанты вынуждены были куда-то посылать за свежайшими устрицами, трюфелями или чёрной русской икрой, которую он предпочитал иранской…

Зная слабость друга к икре (которую Маркес, по его словам, полюбил ещё в 1957-м на молодёжном фестивале), Фидель Кастро привёз пятикилограммовую банку осетровой астраханской икры с похорон Брежнева из Москвы, где с Индирой Ганди они обсуждали предстоящую встречу глав государств Движения неприсоединения и вопрос приглашения на эту встречу в качестве почётного гостя Гарсиа Маркеса. Встречали новый, 1983 год с икрой и русской водкой в Гаване в «Протокольной резиденции № 6», которую позже Фидель подарил другу Габо. (По поводу чего, помню, кубинские литераторы ёрничали: «Палата № 6, как у Чехова».)

В январе на Кубе побывал Грэм Грин, и 16-го в своей постоянной колонке в «Эль Паис» Маркес опубликовал заметку под названием «20 часов Грэма Грина в Гаване». 23 января он написал заметку «Возвращаясь в Мехико», где назвал пять важнейших в его жизни стран, не считая Венесуэлы: «Колумбия, Куба, Франция, Испания, Мексика». Через неделю, 30 января, в «Эль Паис» появилось его антиамериканское эссе о Рональде Рейгане: «Да, волк действительно приближается».

После Нобелевской премии он совершил ряд «знаковых возвращений», но самым важным было возвращение в Колумбию. Президент Бетанкур настоял на том, чтобы Маркесу были выделены телохранители, оплачиваемые из правительственного бюджета, и Маркес этим гордился, особенно последним обстоятельством. «Из правительственного бюджета!» — подчёркивал он. Через несколько дней Маркес написал в своей колонке заметку — эти заметки читала вся Латинская Америка, тираж «Эль Паис» стремительно рос — «Возвращаясь к гуайявере» (кубинская удлинённая рубашка навыпуск), в которой признавался, что даже не предполагал, что будет разгуливать по Боготе с отрядом охранников. Но некоторые газеты и напустились на него — «респектабельного олигарха».

В конце мая Маркес улетел в родную Картахену, которая стала его главным прибежищем в Колумбии, «приютом вдохновения». С испанским лидером Филиппе Гонсалесом, прилетевшим по приглашению Маркеса, они возглавляли жюри ежегодного Картахенского кинофестиваля, высокопоставленный испанец ходил исключительно в «легендарном» белоснежном ликилики и вечерами танцевал с первыми красавицами.

В последних числах июля Маркес в составе правительственной делегации Колумбии присутствовал на торжествах по случаю дня рождения Симона Боливара в столице Венесуэлы Каракасе, где не бывал до этого пять лет. С Мерседес (а разъезжал он почти всюду с Мерседес, и подавали им правительственного класса «мерседесы», что стало игрой слов, без супруги он терялся, часто не знал, по его признанию, «что куда надевать») они встретились с аргентинским журналистом, писателем, издателем Томасом Элоем Мартинесом, с которым когда-то задумывали учредить газету «Эль Отро» («Другой»).