«Я люблю этого человека!» – хотелось закричать мне.

Я чувствовала себя, как Одреанна при своем красавце футболисте. Максим сделал несколько шагов к мадам Перрейра, весь окутанный аурой моей любви, которую я наконец осознала, потом заметил меня и остановился, явно очень удивившись.

– Женевьева?

– Да, красавица ждет тебя уж сколько часов, – ввернула мадам Перрейра.

– Нет, вовсе не часов! – теперь я чувствовала себя совершенно Одреанной.

– Да, да, она сидела наверху, у двери в спальню! – Мадам Перрейра рассмеялась. – Я полила ее, как цветочек.

Я так закатила глаза, что испугалась, не случилось бы церебральной эмболии[79]. Максим все смотрел на меня – он был сбит с толку и очень удивлен, но довольным не выглядел.

– Что ты здесь делаешь? – спросил он.

– Я хотела с тобой поговорить… пока ты не улетел.

Он кивнул, что-то поняв.

– А… отсюда звонок Нико…

– Может быть… – До меня дошло, что я ерзаю, как девчонка. Взгляд Максима задержался на моем розовом шлепанце, описывавшем круги по асфальту. – Послушай…

Дверь хлопнула – видно, мадам Перрейра надоел наш неразговор. Максим указал на соседку – сквозь стекло я видела, как она с трудом втаскивает свою корзинку на ступеньки:

– Я пойду, помогу…

– Я только хотела…

– Мне еще надо собрать чемодан…

Я опустила глаза. Что он отвергнет меня, я предполагала, но не ожидала полного равнодушия.

Максим вздохнул:

– Ладно… поднимись со мной, – сказал он. – Через двадцать минут приедет такси, но можем поговорить, пока я буду собирать чемодан.

– О’кей…

Я тотчас разозлилась на себя за свой жалобный тон, но пошла за ним к широкой лестнице в стиле ар-деко. Он подхватил корзину мадам Перрейра, я, чтобы и от меня была хоть какая-то польза, взяла у нее из рук большую сумку, и мы пошли наверх. По крайней мере, комплекция мадам Перрейра оказалась мне на руку: она так запыхалась уже через пять ступенек, что перестала рассказывать Максиму, как я глупо его ждала. Мы с Максимом быстро опередили ее.

– Я вовсе не жду тебя несколько часов, – сказала я, когда мы были на третьем этаже.

– Все нормально, – выдохнул Максим.

– Я заходила раньше, но сразу ушла, и…

Я замолчала – ситуация и без того была слишком абсурдна, чтобы усугублять ее объяснениями. Мы поставили корзину и сумку у двери мадам Перрейра и спустились на этаж Максима. Соседка, пыхтевшая, как паровоз, была еще на третьем.

– Мы поставили ваши сумки у двери! – крикнул ей Максим.

– Спасибо… миленький!.. У твоей… подружки… есть… для тебя подарочек…

Максим посмотрел на меня, и я сделала знак, что потом все объясню.

– Ладно… и до свидания, кстати! Берегите себя! Увидимся через три недели! – крикнул Максим, перегнувшись через перила.

Мадам Перрейра, надолго застрявшая между этажами и тяжело отдувавшаяся, только помахала нам пухлой рукой. Я помахала в ответ и вошла вслед за Максимом в квартиру. Сердце колотилось так, что едва не выскакивало из груди, и было только одно желание – броситься ему на шею, тысячу раз сказать «люблю» и десять тысяч «прости». Но я молчала и тупо шла за ним.

Он бросил ключи на заваленный бумагами столик и сделал мне знак идти в спальню. Только когда мы вошли в большую захламленную комнату, которую выглянувшее солнце заливало светом, он повернулся ко мне.

– Так, – сказал он. – Что происходит?

Тон был не враждебный, но близкий к тому. Я, должно быть, обидела его куда сильнее, чем думала, – теперь мне это было ясно. Я не хотела понимать все последние недели, до какой степени была злой.

Я тяжело дышала – из-за подъема по лестнице с сумками мадам Перрейра, но еще больше из-за своего смятения. С этим надо кончать, сказала я себе. И бросилась в омут:

– Ну, во-первых, я… я некрасиво себя повела, когда мы в последний раз виделись.

– Да.

Он начал собирать чемодан, наобум швыряя в него, как я и предполагала, тенниски и брюки.

– Вообще-то я была просто… дрянью.

– Да.

– И дурой.

– Да.

– И я… мне очень жаль.

Он ничего не сказал.

– Я еще и струсила. Я часто трушу.

Максим поднял на меня глаза, как будто я наконец чем-то привлекла его внимание.

– Я боюсь в жизни тысячи вещей, и я еще… я еще не научилась справляться с этими страхами, не быть дрянью и тряпкой. Ну вот, и когда ты мне сказал, что я не этого хочу, что это неправда, что я хочу, чтобы кто-то обо мне заботился и чтобы меня оставили в покое, я действительно очень, очень испугалась, потому что это правда, и если я это признаю, то у меня не будет больше оправданий, чтобы сидеть и ждать, когда со мной что-то произойдет.

Максим, глядя на меня, слегка поднял брови.

– О’кей, – сказал он. – Fair enough. Ты пришла, чтобы сказать мне это?

– Нет. Это я просила у тебя прощения. Хотя опять говоря о себе.

На его лице появилась тень улыбки.

– Нет, я пришла, – продолжала я, – потому что… – я вздохнула. – Потому что я поняла, что совершила ошибку.

– Что?

– Ошибку.

Максим остановился. В руке у него были две пары носков.

– Постой, что ты такое говоришь?

– Я совершила ошибку. Мой «бывший» вернулся, и… я так его ждала, что решила, будто это действительно все, что мне нужно в жизни, но это не так.

Я могла бы еще долго заниматься самобичеванием – я и злюка, я и дура, я и последняя дрянь, – но вспомнила вполне оправданное раздражение Максима, когда несколько недель назад я жалким образом попыталась взвалить на себя несуществующую вину, потому что мне было легче грызть себя, чем действовать. Максим, все еще держа две пары носков, смотрел на меня и ничего не говорил. Он вполне мог бы спросить меня, если на то пошло, каким боком это прозрение касается его (именно так поступила бы я), но даже при таких обстоятельствах он держал марку.

– И я знаю, что… слишком многого хочу, – продолжала я, – но если бы… если бы ты захотел… если бы ты мог… дать мне еще один шанс.

Я закатила глаза, чтобы не расплакаться, и подвигала ногами, которых не чувствовала, чтобы убедиться, что они меня еще держат.

– Опомниться не могу, – сказал наконец Максим.

– Я понимаю.

– Не уверен, что ты понимаешь, Женевьева. Если ты не забыла, все это время, что мы с тобой виделись, я ничего от тебя не требовал. Разве что немного уважения. Потом явился твой «бывший», и ты вернулась к нему, все правильно. Я не могу осуждать тебя за это, но, Женевьева, я что-то не понимаю, что происходит у тебя в голове, но…