Линдсей смогла разобрать кое-что, но далеко не все, когда он произносил речь на французском. Должно быть, Роуленд преуспел в этом больше. Он весь обратился в слух. Только раз или два озадаченно нахмурился. Когда Лазар перешел на английский, Роуленд, казалось, продолжал слушать его с неменьшим вниманием, однако Линдсей почему-то не была уверена в том, что он действительно слушает. Она жадно ловила каждое произнесенное слово, но даже предельно сконцентрировав внимание на выступавшем, не могла не почувствовать, что Роуленд, глядя на Лазара, сейчас никого и ничего не видит перед собой. Его мысли были сосредоточены на чем-то другом, быть может, на французской версии речи.

– Вчера днем, – торжественно произнес Лазар, – да будет вам известно, с Марией Казарес случился сердечный приступ. В это время она находилась в доме своей бывшей служанки, к которой была очень привязана. И есть доля утешения в том, что, когда беда столь неожиданно застигла ее, она оказалась не одна, а с другом. Хотелось бы воспользоваться возможностью, чтобы выразить искреннюю признательность врачам клиники «Сент-Этьен» за их самоотверженные попытки вновь вдохнуть в нее жизнь, за то, что они оказали ей всю помощь, какую только могли. К сожалению, эти усилия не увенчались успехом. Мадемуазель Казарес скончалась вскоре после того, как была доставлена в больницу. И в ту, последнюю, минуту ее жизни я был рядом с ней.

Выдержав паузу, Лазар продолжил:

– Хочу объявить, что, как наверняка пожелала бы того сама Мария Казарес, ее коллекция от кутюр будет показана завтра, как и было запланировано. В числе прочих будут представлены три проекта – ее последние, набросанные ее рукой за день до кончины. Мария Казарес была рождена художником и оставалась художником до конца.

– Завтра утром в Доме Казарес будет царить не печаль, а радость. – Он снова выдержал паузу, отчего его сообщение приняло повелительный тон. – Это будет наша дань признания одной из самых удивительных женщин современности – и, уж во всяком случае, самой удивительной, талантливой и проницательной женщине из всех, кого я знал в своей жизни. Она была кутюрье от Бога, талант ее представлял собой сплетение ума, оригинальности и страсти. Эта женщина как-то раз сама сказала, что постигла не только искусство, но и науку создания одежды…

При этих словах Линдсей метнула пронзительный взгляд в сторону Роуленда.

– Слышу, слышу, – успокоил он ее полушепотом. – Лучше слушай внимательно, что дальше будет.

Окинув царственным взором притихший зал, смотревший на него сотнями внимательных глаз, Лазар заговорил вновь. Его голос со странным резким акцентом звучал на редкость ровно, бесстрастно и сдержанно.

– Не мне составлять некрологи о ней. Пусть это делают другие. Но вот что хотелось бы сказать: я знал Марию Казарес и долгие годы рука об руку работал с ней. И все это время я видел, сколь беззаветна ее верность профессиональному долгу. Я никогда не знал ее другой. Подобная преданность от любой женщины требует немалых жертв. Мария Казарес никогда не была замужем, у нее не было детей. Люди, плохо знавшие ее, утверждали, что сделать такой выбор было для нее не столь уж сложно. Однако они были не правы. Нет, ее служение делу не обошлось без борьбы и жертв. И думается, только французское понятие способно передать то, какой она была: как и все великие художники, Мария Казарес в отношении своего искусства была поистине religieuse.[37]

– Она умела… – Лазар ненадолго заколебался, – вселять радость в сердца людей. В личной жизни ей были присущи искренность, внимание к другим, понимание их забот, смелость, милосердие и великодушие. Мария Казарес навсегда сохранила в себе детскую прямоту и непосредственность. За все эти годы слава не вскружила ей голову.

– Что же касается профессиональной деятельности, – его голос вновь обрел твердость, – то здесь она была поистине редким человеком – женщиной, создающей моду для женщин. Она вторглась в ту область искусства, где почти все главные роли по традиции распределены между мужчинами. Мария Казарес создала новый взгляд на то, какими современные женщины желают показать себя миру. Помогая женщинам изменить облик, она, вероятно, помогала им заново осмыслить самих себя. Насколько справедливо это утверждение, пусть решают другие. От себя же скажу: для меня, как мужчины, работа с ней была великолепной школой, и я безмерно благодарен ей за то, что она открыла передо мной волшебный мир, где инстинкты тела и сердца столь же ценны, как и плоды глубоких размышлений. Этот мир имеет короткое и емкое название: мир женщин. – Он опустил голову, хотя и говорил не по бумажке, а потом снова вгляделся в зал. Лазар стоял неестественно выпрямившись, почти по стойке «смирно».

«Словно часовой», – подумала Линдсей.

– Отдавая покойной последнюю дань уважения, хотел бы употребить еще одну французскую фразу. Для всего мира Мария Казарес была художником. Для меня же она была и навсегда останется моей amie de coeur.[38]

Он замолчал. Его темные глаза по-прежнему неподвижно глядели в зал. Линдсей почувствовала, как жалость и сочувствие сжимают ее сердце. «Чего же это ему стоит, – мелькнула у нее мысль, – говорить, искусно, без единого шва соединяя правду и заведомую ложь, так что никто не видит между ними ни малейшего различия? Говорить спокойным, ровным голосом».

Лазар между тем, не выказывая никаких эмоций, произносил свою речь по-испански, а затем перешел на немецкий. Завершив выступление, он тут же повернулся и покинул сцену.

Служащие на черном помосте не успели и шевельнуться, как Роуленд был уже на ногах. Схватив Линдсей за руку, он стремительно потащил ее по проходу между креслами. Толпа медленно зашевелилась, зал разноголосо загудел: люди начинали обмениваться впечатлениями. Линдсей поначалу была удивлена тем, что Роуленд так спешит, но быстро поняла, в чем дело. В дверях стояла Джини.

Линдсей сразу же заметила, насколько бледно лицо ее подруги. Бросив на Джини тревожно-испытующий взгляд, Роуленд быстро повел обеих женщин в вестибюль, потом на улицу, по тротуару.

Лишь через несколько минут, когда все трое, пройдя изрядное расстояние, свернули за угол, он остановился. Они стояли на тихой узкой улочке, на одной стороне которой высились жилые дома, а вдоль другой тянулась какая-то глухая стена.

– Ну что, слышала? – спросил Роуленд. Линдсей сразу поняла, что вопрос адресован не ей. Он обращался к Джини так, будто беседовал с ней наедине, а Линдсей оказалась в их компании лишь по какому-то недоразумению.

– Да, – ответила Джини и, прислонившись к стене, заговорила быстро и сбивчиво: – Они впустили меня как раз в тот момент, когда он заканчивал говорить по-французски. Но выдержка-то, выдержка какова! Как он только может? Как может так говорить – четко, бесстрастно, не заглядывая в бумажку? Я… – Она запнулась и впервые взглянула на Линдсей. – Роуленд пересказал мне то, что ты выяснила насчет Нового Орлеана. И пока выступал Лазар, эта история звучала в моих ушах. Я словно заново слышала ее в его словах, мне становился доступен их тайный смысл.