В связи с этим печальным событием Яппе написал Мунку письмо с выражением соболезнований в очень изысканных формулировках: «Одно, во всяком случае, должно тебя утешать, – ты сделал все, что только в человеческих силах, дабы ее последние годы жизни были сносными, а иногда, быть может, и счастливыми. Во всяком случае, те счастливые мгновения, что, случалось, освещали ее жизнь, были твоей заслугой, – это прекрасная страница, которую ты можешь записать на свой счет, когда придет твой час рассчитываться с небесной канцелярией».

Стоит отметить, что в письме также содержалась благодарность за деньги, «которые ты мне только что прислал». Надо сказать, что ситуация, когда художник оказывает финансовую поддержку критику, в особенности такому, который пишет исключительно хвалебные рецензии на картины этого художника, была довольно щекотливой. Вообще говоря, близкие отношения с Яппе не всегда шли на пользу Мунку. Некоторые полагали, что он оказывает на критика слишком сильное влияние. Не раз и не два Мунку приходилось отдуваться за отрицательные рецензии, которые Яппе писал на других художников.

Сам Мунк не уставал подчеркивать, что живет в Экелю в полном уединении. «Я ни с кем не вижусь – даже с близкими друзьями и родственниками», – признается он Шифлеру. Это большое преувеличение – если не сказать, попытка мистификации. В 1920-е годы к художнику постоянно приходят натурщицы, он пишет портреты, двери его дома всегда открыты для Равенсберга, Яппе, Сигурда Хёста, Гудтвалкера и других, а посетителей из Германии, приезжающих обсудить покупку картин или организацию выставок, всегда ожидает теплый прием. Курт Глазер подробно повествует о таком визите, о том, как его водили по владению, где, к своему ужасу, он увидел картины, стоящие в снегу, – именно ему принадлежит одно из первых описаний знаменитого «радикального лечения», которому Мунк подвергал собственные творения.

К тому же Мунк – в строгом смысле слова – жил не один. За владением ухаживали садовник и разнорабочий, и даже «институт экономок» со временем был восстановлен, несмотря на то, что Мунк восхвалял «замечательную еду, которую не способна приготовить ни одна экономка», – а именно картошку с селедкой прямо из бочки и яичницу с ветчиной. А то, что он не встречался с родственниками, было его сознательным выбором.

Тем не менее ясно, что временами он чувствовал себя одиноко. Это нашло шутливое выражение в маленьком рисунке под названием «Семья Мунков»: на нем хозяин с двумя своими собаками разглядывает крохотную рождественскую елку. Ощущением одиночества веет и от многочисленных автопортретов, на которых художник часто изображен на фоне неубранной комнаты. И поистине леденящей тоской дышат, возможно, лучшие картины, сотворенные Мунком в Экелю, – серия пейзажей, получившая название «Звездная ночь». Эти пейзажи представляют своего рода отклик на вангоговское изображение сияющих южных ночных небес, в творческом же наследии Мунка их прямые предшественники – осгорстраннские ночные пейзажи.

Мы видим белые зимние просторы под льдистыми звездными небесами, сияющими холодным зеленоватым светом. Отдельного упоминания заслуживает перспектива, – такое искажение возможно, когда смотришь через широкоугольный объектив. Как и в «Косце», поверхность здесь изгибается, имитируя поверхность земного шара, и это создает впечатление, что происходящее на картине имеет планетарный масштаб. Точка, с которой ведется наблюдение, – веранда с крутой лестницей. Вокруг простирается пустынный сад, но на снегу можно заметить темную тень – это и есть одинокий наблюдатель, так сказать, главный герой картины.

Однако холодный и пустой заснеженный сад – это еще не весь мир. Внизу вдалеке видны огни города – там за большими светящимися окнами собрались люди. Но расстояние до них представляется непреодолимым.

В Германии продолжались тяжелые времена. Денежная реформа положила конец инфляции, но люди, жившие на свои сбережения, были разорены. С интервалом в один год Мунку пришли два печальных и трогательных письма от доктора Линде. В одном из них он пишет: «О quae mutatio rerum!» – «О, как все переменилось!» Возможно, самую значительную перемену претерпели их взаимоотношения с Мунком. Прошло время, когда окулист был миллионером, который платил нищему художнику щедрые гонорары, да еще и распределял их на порции, как он писал Мунку, «в ваших же интересах». Теперь Мунк владел домами и землей (а на банковском счете у него лежали 260 000 в твердой норвежской валюте и облигациях), а Линде был разорен: «Деньги, которые наши отцы усердно копили шиллинг за шиллингом, чтобы потом вложить в надежные бумаги, растаяли».

Максу Линде, само собой, пришлось продать свои картины и скульптуры. Благодаря этому музей в Любеке обзавелся собственным небольшим, но отменным собранием Мунка, хотя некоторые картины все же ушли на сторону. Доктор попытался избавиться от роскошного особняка, но дело закончилось тем, что семья переселилась на второй этаж и стала сдавать первый. Парк же спасти не удалось – его продали и разбили на участки. Правда, Линде поставил одно условие: через парк должны были проложить улицу, и он хотел сам дать ей название. Вопреки установленному в Любеке обычаю он убедил муниципалитет города назвать новую улицу в честь еще живущего человека. Так на карте Любека появилась «Эдвард-Мунк-штрассе».

Мунк уже давно рвался в Италию, а тут весной 1926 года наметились сразу две выставки, в Мюнхене и Дрездене, и появилась возможность совместить посещение выставок с поездкой на Апеннины. 24 мая он покинул Осло (так с 1924 года стали именовать Кристианию) и направился на юг. Через неделю он уже был в городке Бреннер, на итало-австрийской границе. 3 июня Мунк прибыл в Венецию, откуда прислал Яппе описание этого «удивительнейшего города», заметив: «Самое красивое его лицо обращено на восток». Это довольно точная формулировка, констатирующая византийское влияние на архитектурный облик города каналов.

В этот раз Мунк не стал надолго задерживаться в Италии и тем же путем вернулся в Мюнхен, где его ждала выставка. Кроме того, за год до этого Мюнхенская академия изобразительных искусств присудила ему звание почетного члена, и художника волновали связанные с этой почестью формальности. Он был доволен тем, как развесили картины, но переживал из-за своей неспособности нанести визит вежливости президенту академии в знак благодарности за оказанную честь. Позже секретарю президента даже пришлось написать ему письмо следующего содержания: «Перестаньте об этом думать! Не стоит придавать чистой формальности значение большее, нежели она того заслуживает». Однако для Мунка формальности всякий раз, как мы знаем, превращались в непреодолимые препятствия и доставляли ему сущие мучения.

Из Мюнхена он направился в Париж. Вскоре Яппе получил от него рапорт из своего любимого города:

Сегодня я побывал на большой выставке Сезанна у Бернхейма. Она меня очень разочаровала – картины были развешены плохо. Это должно весьма негативно сказаться на ценах. Какая-то афера торговцев картинами? Со мной был Карстен – он так шумел, странно, что его не выгнали.

А 20 июня Мунк был уже далеко на востоке Германии, в Дрездене. Оттуда он прислал довольно невразумительное письмо Шифлеру, в котором, казалось, обсуждал сам с собой, заехать ли ему в Гамбург или нет. Через два дня после отправки письма он все-таки, проездом через Берлин, прибыл в ганзейский город, встретился с Шифлером и фрау Луизой и провел с ними несколько часов.