В центре религиозного опыта для Кальвина, в отличие от Лютера, стоит не личность Христа и Его Крест, а самодержавный Бог[671], господствующий над верой. Но, разумеется, даже у Кальвина смерть Христа как искупительная жертва является частью системы, через которую Бог осуществляет спасение: идея безвозмездной благодати неизбежно противоречила религиозному чувству сурового реформатора.

Чтобы довести до конца свою скрытую дьяволизацию Бога, Кальвин должен был очень сильно подчеркивать фигуру дьявола как виновника всего абсолютного зла. Будь все иначе, Бог сам превратился бы в дьявола. Но тем не менее вся сила дьявола приобретает в какой-то мере подчиненную роль, так как Кальвин отрицает простое допущение Богом зла и уверяет: «Бог сам увлекает сатану и неверующих в том направлении, в каком возжелает»[672]. Отсюда все отвратительные черты, приписываемые дьяволу, обретают истоки в Боге; а дьявол – это только безвольный инструмент (I, 18, 2). Тем не менее Бог, исходный творец, остается свободным от любых упреков[673], а виновными становятся дьявол и человек, которые действуют по Его принуждению: да, это логическое противоречие, но психологически оно вполне объяснимо.

Так дьявол и бесы поневоле играют в жизни Кальвина гораздо большую роль, чем у Лютера и Цвингли. «Человек пребывает под властью дьявола и притом по собственному желанию»[674]. Бог, сатана и человек могут быть задействованы в одном и том же событии[675]. Суевериям своего времени Кальвин делает множество уступок. Он уверяет, что дьявол унес человека по воздуху[676] и отдает распоряжение о служебном расследовании, ход которого показался бы нам фарсом, не стань его фоном жуткая трагедия. Он верит, что некие колдуны, мужчины и женщины, три года распространяли в Женеве чуму[677], и считает все их признания, полученные под пытками, правдой, а последующие отречения – ложными. Эти несчастные прошли через вакханалию чудовищных пыток. Несколько месяцев (с 17 февраля по 15 мая 1545 года) число жертв возрастало, словно лавина: их стало тридцать четыре. Пытки были жуткими; женщинам, как правило, отрубали руку, мужчин прижигали раскаленными клещами – по личному свидетельству Кальвина, это наказание было намного более жестоким, – на всех площадях и перед каждым домом, где те якобы наколдовали чуму. Еще их растягивали на дыбе, strappado – завязывали руки за спиной, подтягивали на веревках, давали упасть, и руки отрывались от тела. Многих потом задушили, а остальных сожгли заживо[678].

Ссылаясь на Исх. 22:18, Кальвин объясняет, что Бог сам установил смертную казнь для ведьм[679]. Поэтому в своей проповеди о Первой книге Царств он осуждает тех, кто отвергает сожжение ведьм и хочет их исключить из общества как презирающих слово Божие. Дословно: Deus voluit… reliquas omnes gentium divinandi species esse reiiciendas, et quaecunque appareat extrinsecus boni species, tamen omnino abolendas. Et hanc legem adhuc vim suam hodie retinere apud Christianos non est dubitandum, ac proinde impuros quosdam ac profanos homines verbi divini contemptores procul eliminandos, qui ridiculum esse arbitrantur istiusmodi veneficos et divinos velle exterminare…[680] «Бог возжелал… чтобы всех оставшихся в живых языческих прорицателей отвергли, и даже тех, кто внешне может показаться хорошими, извели под корень. И равно так же мы не можем сомневаться в том, что этот закон сохранил свою силу среди христиан по сей день и что, более того, неких нечистых и несвященных людей, хулителей Слова Божия, нужно вымести прочь, – а именно тех, кто полагает смешным желание изничтожить подобным образом отравителей и предсказателей…». То есть тот, кто осмеливался высказываться против убийства ведьм, подвергал себя опасности тяжелейших преследований, отлучения от Церкви или смерти.

В одной из проповедей реформатор восклицает: «Когда мы узнаем об этих делах, о тех невероятных вещах, которые слышим про колдунов, мы должны не только содрогнуться; нас должен объять страх, и волосы у нас на голове должны встать дыбом»[681]. Здесь уже виден сильный страх, который у Кальвина в прочих случаях чаще всего на заднем плане.

Мало кто из мыслителей судит о роде людском так мрачно, как Кальвин. Согласно ему, Бог ни в коей мере не является Отцом всего человечества. И Он ни в коей мере не любит нас всех, и более того, Он ненавидит огромное большинство людей еще до их рождения, как Кальвин показывает отсылкой к Мал. 1:3 и Рим. 9:13 и особенно в отношении к Исаву. И если реформатор так искажает отеческую любовь Божию, картину человечества он искажает в равной степени. В его учении люди – лишь средство, позволяющее божественному величию прославиться[682]; род человеческий – уже не объект божественной любви. С момента грехопадения, которое Бог предначертал, «ибо хотел сделать это поводом, чтобы явить Свою славу»[683], человек потерял свободную волю и «находится в презренной кабале»[684]. Согласно второй заповеди, Бог наказывает за преступления отцов только до третьего или четвертого поколения; согласно Павлу и Кальвину – грех Адама карается до конца всей истории человечества. Но несмотря на это, каждому полностью зачисляются на счет все совершенные им несправедливости, в то время как Бог, который направляет мысли людей ко злу и отбирает у них способность противостоять греху, остается безгрешным, справедливым, милосердным и благим. Иными словами, у людей не принимаются во внимание все добрые дела, а у Бога – все зло, которое Он предписывает и осуществляет. Причинной связи просто нет, и Кальвин, пытаясь объяснить столь неравномерно разделенную обусловленность, ссылается на библейские предания о чувстве вины у грешников. Мы часто встречаем такое двойное вменение при мощном вытеснении чувства вины, например – при латентном желании убить отца (эдипов комплекс), и сожалеем, что в случае Кальвина у нас так мало информации об этиологии. Тот пессимизм, с которым реформатор относился к роду людскому, достаточно точно соответствует космологическому пессимизму многих мыслителей. В случае сомнений он всегда выбирает худшее из толкований.