Кто-то в Твиттере мне говорит, что лифты никто не проверяет. Я подозреваю, что это ловушка, и возвращаюсь к себе на место.

Оказывается, я пропустил трибьют фильмам ужасов.

Рэйчел МакАдамс презентует какую-то награду в своем прекрасном и, ах, таком наступательном платье.

Когда объявляют Лучшего Актера и Лучшую Актрису, целая толпа народу, работавшего с номинантами, принимается рассказывать, какие они замечательные. Я снова думаю, интересно, работает ли это по телевизору. На сцене перед живым залом все выглядит мучительно неуклюже.

Люди под нами клубятся, болтают и милуются все сильнее с каждой рекламной паузой. В бесплотном голосе, увещевающем их срочно вернуться на свои места, слышны нотки паники.

Человек в баре, живо напомнивший мне Шона Пенна, оказывается действительно Шоном Пенном. Стоячая овация в честь Джеффа Бриджеса докатывается до самого верхнего бельэтажа. Стоячая овация в честь Сандры Буллок докатывается только до первых рядов нашего яруса и там глохнет. Стоячая овация в честь Кэтрин Бигелоу покрывает весь зал, кроме – по какой-то непонятной причине – верхнего правого угла первого яруса, где сижу я. Этот угол остается сидеть и вежливо хлопает.

Вечер постепенно нагнетается до крещендо, а потом Том Хэнкс выходит на сцену и сообщает безо всякого нагнетания (если исключить месяцы промо-кампании для «На ваш суд»), что, кстати говоря, «Повелитель бури» получил Лучший Фильм Года, так что всем до свидания. И нас, наконец, выпускают.

Два эскалатора вверх, на Губернаторский бал. Я сижу и болтаю с Майклом Шином (который взял с собой одиннадцатилетнюю дочку Лили) о том, как мы ужинали суши два дня назад, и ужин закончился полицейским налетом. Почему – нам до сих пор неизвестно. (На следующее утро эта история сделала передовицу «Нью-Йорк Таймс»: оказывается, они там подавали незаконное китовое мясо.)

Я встречаю Генри Селика: кажется, он испытывает большое облегчение, что сезон наград уже закончился и можно жить дальше нормальной жизнью.

У меня такое впечатление, что я незаметным сомнамбулой проскользнул через один из самых меланхоличных дней своей жизни. Вечером после церемонии намечаются всякие гламурные вечеринки, но я ни на одну из них не иду, предпочтя посидеть в лобби отеля со старыми друзьями. Разговариваем мы об «Оскаре».

На следующее утро последняя полоса оскаровского приложения к «Эл-Эй Таймс» поместила огромную панорамную фотографию красного ковра. К своему удивлению, я обнаруживаю по центру первого плана себя: я с интересом таращусь на шлейф прекрасного акварельного платья Рэйчел МакАдамс на предмет отпечатков ботинок.

Впервые опубликовано 25 марта 2010 года в «Гардиан» под заголовком «Ничей путеводитель по „Оскарам“».

Здесь я восстановил оригинальное название. Речь там идет не о том, как быть никем, а о том, как выходить в свет, когда лучше было бы сидеть дома и грустить.

Зеркальная чаща

Кто я такой?

Отличный и вполне законный вопрос – он преследовал меня еще в глубоком детстве. Я таращился в зеркало в ванной и изо всех сил пытался себе на него ответить, выманивая информацию у отражения, надеясь хоть на какую-то подсказку. Физиономия глядела на меня из зеркальной рамы; стеклянная полка с зубными щетками внизу, стена в кафельной плитке и заиндевелое окно за спиной. У меня были слишком короткие черные волосы; одно ухо, торчавшее перпендикулярно голове, и другое – не торчавшее; орехового цвета глаза, красные губы и россыпь веснушек на носу.

Я упорно пялился в зеркало, недоумевая, кто же я на самом деле такой и какова природа отношений между тем, кем я себя считал, кем на самом деле был и вот этим вот лицом, которое пялится на меня из зеркала в ответ. Я знал, что это лицо – не я. Если со мной случится нечто ужасное, типа прямого попадания фейерверка в голову, если я потеряю лицо и проведу остаток жизни в бинтах, как мумия из страшного фильма, я все равно останусь собой, правда? Ответа я так и не нашел, по крайней мере, такого, что полностью бы меня устроил. Но вопрос задавать не перестал. Наверное, задаю до сих пор.

Это был первый вопрос. Ответить на второй оказалось еще труднее. Вот он: кто мы такие?

Чтобы отыскать ответ, я полез в альбом с семейными фотографиями. Снимки, черно-белые поначалу и цветные в следующих томах, были аккуратно вставлены в картонные уголки; рукописные комментарии под каждым извещали, кто на нем изображен и где и когда сделали фотографию. Каждую страницу укрывала полупрозрачная калька. В этих альбомах было нечто до невозможности формальное. Нам никогда не давали играть с ними без присмотра или паче чаяния вытаскивать из них картинки. Когда приходило время, взрослые извлекали альбомы с верхних полок темных шкафов и сразу же убирали, как только мы их посмотрим. Это все было совершенно не для игры.

Вот кто мы такие, говорили нам альбомы, и вот какую историю мы сами себе рассказываем.

Там были давно умершие, очень серьезные люди в неудобных одеждах, сплошь черно-белые. Были живые – настолько моложе теперешних, что казались совсем другими: старики тогда были совсем юны, носили скверно сидящие костюмы и позировали в странных местах, которые мы едва могли себе вообразить. Строгие и скованные, на нас глядели бабушки с дедушками, прабабушки с прадедушками, тети и дяди – на свадьбах и помолвках, в серебре и сепии, черные и серые… С течением времени люди и позы постепенно обретали цвет и непринужденность. Моментальные снимки, праздничные снимки и – гляди-гляди! – вон уже знакомые обои и гордые бабушка и дедушка держат на руках младенца, и это – ты сам. И вот ты снова там, в «тогда», размышляешь о детстве и об окружавших тебя людях, и о мире, из которого ты вышел. Потом ты закрываешь альбом и возвращаешься в свою жизнь, с новой уверенностью в себе, вновь ощутив свой контекст. Лица предков и любимых обладают этим свойством: они вписывают нас в контекст, сообщают нам, кто мы такие.

Я годами полагал, что уже был в Национальной портретной галерее – потому что в Национальной галерее точно был. Там же, в конце концов, были портреты на стенах, так? Только уже в совсем взрослом возрасте я вступил в лабиринт коридоров и залов Национальной портретной галереи и осознал, что нет, я тут никогда не был. Смятение от этой мысли быстро сменилось восторгом. Я ужасно обрадовался, что меня сюда не водили еще ребенком: я бы все равно не понял, кто все эти люди – ну, за исключением парочки королей и еще, возможно, Шекспира и Диккенса. А сейчас я будто получил целый альбом с фотографиями семьи, которую очень хорошо знал.

Сначала я бродил по галереям, выискивая знакомых – чьи истории я знал, кем интересовался, с кем был бы рад познакомиться. Потом я раскинул сети пошире, используя музей как способ узнавать о новых людях. Я ходил, и смотрел, и дивился лицам: тому, как они вписывались в историю страны, почему там оказались именно они, а не кто-то другой. Лица превращались в диалог, картины – в беседу.

Национальная портретная галерея – это семейный альбом целой страны, вот что я понял. Она задает контекст всем нам. Это наш способ давать описание самим себе и нашему прошлому, способ спрашивать, отвечать, объяснять и исследовать, кто мы такие и где наши корни – и не просто поглядев на места, откуда мы когда-то пришли. Существует пейзаж и существует портрет – и это способы ориентации листа бумаги в пространстве. Точно так же мы понимаем, кто мы есть: вот места, откуда мы, и лица людей, которыми мы были.