Никто из мелких чиновников не был занят больше, чем Хайя, который теперь тратил меньше времени на свои прямые обязанности в гареме, потому что почти все его силы забирали заботы о слабеющей императрице. Хотя в основном Хайя передал свои обязанности помощнику, сегодня он лично осмотрел детские и теперь стоял перед фараоном, который только проснулся. Рядом с ним еще спал Сменхара, тяжело дыша и бормоча во сне. Эхнатон поднес палец к губам.

– Не буди его, – зашипел он. – Ему мало удалось поспать. Чего ты хочешь, Хайя?

Хайя поклонился и тихо заговорил:

– Великий царь, думаю, тебе лучше пройти в детскую. Маленькие дочери Нефертити серьезно заболели. Я послал к ним твоего врачевателя.

Он с трудом выдержал взгляд испуганных глаз.

– Все дочери? У них лихорадка?

– Я не уверен. Определенно, они в жару, но, сдается мне, у них еще и синяки на теле.

Эхнатон силился подняться.

– О нет! – неистово прошептал он. – Я не вынесу этого. Что я сделал такого, что все эти напасти должны были свалиться на меня? Даже бог не может страдать бесконечно.

Хайя постарался взять себя в руки.

– Может, срочно вызвать сюда их мать? – предложил он.

Эхнатон уже стоял, опираясь на ночной столик, его глаза опухли от жары и недостатка сна, остатки сурьмы и хны размазались по телу.

– Нет, – ответил он. – Я не хочу снова видеть ее. Прикажи моим личным рабам прийти и одеть меня.

– Фараон, – осторожно настаивал Хайя, – они умирают.

Нелепая фигура тяжело опустилась на ложе. Одну руку фараон с силой прижал к глазам, будто пытаясь заслониться от боли. Потом он кивнул. Хайя тут же вышел, на ходу отдав приказание рабам фараона. Он уже известил Тейе, но та только поджала губы и отвернулась. Пока фараона одевали, Хайя приказал личному вестнику царя отправиться в северный дворец, а сам вернулся к девочкам.

К тому моменту, как фараон направился в детские, младшая его дочь, Сотпе-эн-Ра, была уже мертва.

– Тело выглядит так, будто оно начало разлагаться еще до того, как дыхание покинуло ее, – прошептал Хайе испуганный врачеватель. – Это самая опасная форма чумы. Не позволяй фараону смотреть на тело.

Но Эхнатон и не просил показать тело Другие две девочки лежали в соседних комнатах, куда он нерешительно вошел. В недвижном воздухе висел запах разложения. Никто из слуг не заботился о мечущихся, кричащих в бреду царевнах. Служанки толпились у двери, зажав носы подолами платьев, врачеватели со своими помощниками беспомощно стояли рядом. Нефер-неферу-Атон-Ташерит попросила пить, и, помедлив мгновение, фараон сам взял чашу и подошел к ложу. Один из врачевателей быстро двинулся вперед, чтобы приподнять безвольную голову больной, но девочка в бреду оттолкнула чашу и продолжала стонать. На ее шее обнаружились большие черные пятна, и Эхнатон, осторожно потянув вниз покрывало, увидел такие же пятна у нее на груди. Он отпустил ткань и стоял, безвольно опустив руки, борясь с подступающей рвотой. Два часа спустя в детские влетела Нефертити, но к тому времени все три царевны были уже мертвы. Заслышав шорохи и шепот у двери, Эхнатон обернулся и, увидев царицу, заплакал и бросился ей навстречу.

– Нефертити, – захлебывался он, – я так скучал по тебе, я так безутешен, помоги мне…

Но она с угрюмым видом протиснулась мимо него. Слуги уставились на Нефертити. Ее не было во дворце так долго, что для многих она превратилась в эфемерный образ трагичной, одинокой женщины, доживающей свои дни в заключении, но решительная царица, шагнувшая в комнату, не имела ничего общего с бледным плодом их воображения. Нефертити сорвала покрывало с тела Сотпе-эн-Ра. Она долго смотрела на него без всякого выражения, потом прошла через дверь в другую комнату и еще дважды повторила свое действие. Закончив осмотр, она гордо прошествовала обратно к фараону и швырнула к его ногам испачканную простыню.

– Ты убил моих детей, – произнесла она.

Эхнатон потянулся к ней.

– Я тоже страдаю, – захныкал он.

Она отшвырнула его руку.

– Ты держал меня вдали от детей четыре года, а потом убил их! – Она побелела от горя и ярости. – Принести бы всех умерших в Египте детей и положить у твоих ног. Знаешь, как люди называют тебя? Преступник Ахетатона, а твою мать – блудницей. Это вы, вы навлекли проклятие богов на эту обреченную страну! Ты раскаиваешься? Нет! – Она принялась колотить друг о друга сжатыми кулаками. – Ты нагромождал одно зло на другое. Мекетатон, Мериатон, а теперь уже и твой брат в твоей постели! Я требую свидания с Анхесенпаатон!

Все изумленно посмотрели на нее, потом их взгляды обратились к фараону, они ожидали, что царственный урей на его лбу изрыгнет в нее пламя в ответ на богохульство. Но Эхнатон только обхватил себя руками за плечи и тихо завыл, а потом у всех на глазах сполз на пол и начал раскачиваться взад-вперед. Бросив на него презрительный взгляд, Нефертити вышла, ее свита бросилась за ней.

Когда в дверях возникла мать, Анхесенпаатон, сидевшая в своей комнате, слушая лютниста, подскочила от неожиданности и с радостным криком бросилась к ней. Обняв дочь, Нефертити покрыла поцелуями черноволосую головку. Анхесенпаатон отступила назад, ее глаза сияли.

– Матушка! Он освободил тебя? Ты возвращаешься во дворец? Слушай! – Подскочив к столу, она схватила свиток. – Царь Вавилона, Бурнабуриаш, писал фараону, называя меня Госпожой Дома, и обещал прислать мне кольца с печатью из ляпис-лазури! Я теперь настоящая царица!

Нефертити взглянула на кобру, вздымающуюся над тонким золотым венцом надо лбом дочери. Ее взгляд опустился ниже, к мягкой округлости под прозрачной тканью одеяния девочки. Она резко развернулась и вышла, не сказав ни слова.

Когда ее несли обратно в северный дворец, Нефертити оцепенело сидела за закрытыми занавесками носилок в таком глубоком потрясении и ярости, что не осознавала, где она. Царица пришла в себя, лишь миновав массивные ворота в стене, которая отделяла ее жилище от южной части города. Носильщики двинулись наверх по длинной лестнице, ведущей к входу во дворец. Всю дорогу она молчала, боясь разрыдаться, и когда носильщики опустили паланкин, она смогла лишь молча отослать их. Она вошла в прохладу полутемной залы и только там, обернувшись к свите, вновь обрела способность говорить.

– Оставьте меня в покое. Расходитесь по домам. Я не хочу никого видеть и слышать по крайней мере несколько часов.

Через несколько мгновений она осталась одна. Стиснув руки, она металась по огромным, тихим комнатам дворца, горе требовало выхода в движении, будто, шагая, она могла убежать от своей боли. Постепенно она успокаивалась, и гнев, который не давал пролиться слезам, начал стихать. В конце концов, она вошла в приемную и, бросившись в кресло, закрыла лицо руками и зарыдала.

В тот вечер она долго сидела у окна в темнеющей зале и пила вино, мрачно глядя на опустошенные террасы, слабо освещенные светом убывающей луны, когда у нее за спиной вежливо кашлянул вестник. Она нетерпеливо обернулась, все еще охваченная горечью и гневом.