— Это влетит вам в копеечку, — равнодушно, почти без интереса заявил молодой человек.

— Мы потеряем только десять шиллингов, — сказал Беркин.

Юноша изобразил на лице некое подобие улыбки.

— Недорого, мистер, — отозвался он. — Разводиться дороже.

— Мы еще даже не женаты, — сказал Беркин.

— И мы тоже, — громко объявила женщина. — Но в субботу наша свадьба.

И она вновь взглянула на юношу твердым, покровительственным взглядом — властным и в то же время нежным. Он слабо усмехнулся и отвел глаза. Женщина присвоила себе его юную мужественность, но помилуй Бог, ему-то что до этого! У него осталась глубоко запрятанная гордость и одиночество отщепенца.

— Удачи вам! — пожелал Беркин.

— И вам тоже, — отозвалась молодая женщина. И робко прибавила: — А когда вы поженитесь?

Беркин взглянул на Урсулу.

— Решать даме, — ответил он. — Стоит ей сказать слово — тут же бегу регистрироваться.

Урсула рассмеялась — смущенно и стыдливо.

— Чего спешить! — сказал юноша — за его улыбкой крылось нечто недосказанное.

— Попасть туда — не самое трудное. Вот прожить вместе долго, до самой смерти — это да! — сказала женщина.

Молодой человек отвернулся — словно эти слова задели его за живое.

— Чем дольше — тем лучше. Будем надеяться, — откликнулся Беркин.

— Вот это правда, мистер, — восхищенно поддержал его юноша. — Пока можно, радуйся жизни — что толку хлестать мертвого осла.

— Если только он не притворяется, — сказала женщина, глядя на молодого человека с нежностью более сведущего человека.

— Это, конечно, меняет дело, — насмешливо произнес юноша.

— Так вы берете кресло? — спросил Беркин.

— Да, берем, — ответила женщина.

Они направились к продавцу, красивый, но жалкий юноша плелся позади.

— Вот оно, — показал Беркин. — Сами донесете или оставить ваш адрес?

— Фред донесет. Пусть что-нибудь сделает для дома.

— Пусть хоть на что-нибудь сгодится, — с мрачным юмором произнес Фред, забирая кресло у продавца, — грациозные движения юноши были в то же время какими-то подобострастными, жалкими.

— Удобное кресло для мамочек, — отметил он. — Только жестковато — надо подушку положить. — И он поставил кресло на каменный настил.

— Разве оно не кажется вам красивым? — рассмеялась Урсула.

— Конечно, кажется, — сказала женщина.

— Вы хоть присядьте разок, раз уж его купили, — предложил юноша.

Урсула покорно села в кресло посреди рынка.

— Очень удобное, — сказала она. — Только жесткое. Сядьте сами, — предложила она молодому человеку. Но он отвернулся с грубоватой неуклюжестью, глянув на Урсулу живыми, яркими глазами проворной мыши.

— Не надо его баловать, — объяснила женщина. — Он не привык рассиживаться в креслах.

Молодой человек сказал, пряча усмешку:

— Зато привык таскать.

Они приготовились расходиться. Женщина поблагодарила их:

— Спасибо за кресло. Послужит — пока не развалится.

— Держи его как украшение, — посоветовал молодой человек.

— До свидания, до свидания, — попрощались Урсула и Беркин.

— Удачи вам, — сказал молодой человек и отвернулся, старательно избегая встречаться взглядом с Беркином.

Две пары разошлись в разные стороны. Урсула прижалась к плечу Беркина. Когда они отошли на некоторое расстояние, она оглянулась: юноша шел рядом с полной молодой женщиной, у которой был такой легкий характер. Его брюки волочились по земле, а двигался он так, словно ему хотелось быть как можно незаметнее, — он испытывал еще большее чувство неловкости теперь, когда тащил, прижав спинкой к груди, изящное старое кресло, а четыре стройные конической формы ножки свисали, находясь в опасной близости от гранитной брусчатки тротуара. И даже в такой ситуации он выглядел сам по себе, одинокий, как быстрая, живучая мышь. В его неестественной красоте жителя подземелья было что-то отталкивающее.

— Какие они странные! — сказала Урсула.

— Они дети, — отозвался Беркин. — Вспоминаются слова Иисуса: «Блаженны кроткие, ибо они наследуют землю»[114].

— Но они не кроткие, — возразила Урсула.

— Кроткие. Не могу объяснить, но это так.

Они подождали трамвая. Урсула села наверху и смотрела оттуда на город. Сумерки понемногу заполняли пустоты между жмущимися друг к другу домами.

— И они наследуют землю? — спросила она.

— Да — они.

— А нам тогда что делать? — настаивала Урсула. — Мы не похожи на них, правда? Ведь мы не кроткие?

— Нет, не кроткие. Будем ютиться в оставленных щелочках.

— Ужас какой! — воскликнула Урсула. — Не хочу я ютиться в щелях.

— Не волнуйся зря, — успокоил ее Беркин. — Они дети человеческие, им по душе рынки и уличные перекрестки. Будет много свободного места.

— Весь мир, — сказала она.

— Ну, не весь… но некоторые места найдутся.

Трамвай медленно полз в гору — там уродливое скопление унылых, серых домов казалось адским зрелищем — холодным, угловатым. Они сидели и смотрели. Вдали яростно пылал закат. Было холодно, все вокруг казалось ничтожным, съежившимся — просто конец света.

— Меня это не трогает, — заявила Урсула, глядя на отвратительное зрелище. — Оно не имеет ко мне никакого отношения.

— Больше не трогает, — сказал Беркин, держа ее руку. — Нет нужды это видеть. Каждый идет своим путем. В моем мире — залитые солнцем огромные просторы…

— Да, любимый! — воскликнула она, еще теснее прижимаясь к нему на глазах у остальных пассажиров.

— Мы будем скитаться по земле, — продолжал Беркин, — и увидим неизмеримо больше этого жалкого местечка.

— Но я не хочу наследовать землю, — сказала Урсула. — Ничего не хочу наследовать.

Беркин положил свою руку поверх ее рук.

— Как и я. Хочу быть лишенным наследства.

Урсула сжала его руку.

— Нам ничего не нужно, — объявила она.

Беркин сидел неподвижно и смеялся.

— Поженимся и покончим со всем этим, — прибавила она.

Он опять рассмеялся.

— Жениться — один из способов от всего освободиться, — заключила она.

— И возможность обрести весь мир, — уточнил он.

— Другой мир, да, — со счастливым видом сказала она.