О геноциде же в первый день речи не заходило, несмотря на поддержку, обещанную британскими, французскими и советскими прокурорами и вопреки пресс-релизу Джексона. Ни один из восьми выступавших в этот день судей не использовал термин Лемкина и никто не упоминал иную функцию права – защищать группы. Наверное, Лемкин, лежавший на больничной койке в далеком Париже, был горько разочарован, хотя еще мог надеяться на следующий день.

Причину, по которой о геноциде не говорили в первый день, отчасти приоткрывают слова судьи Никитченко. Советский судья пояснил, что преступлениями против человечества можно считать лишь действия, совершенные после начала войны в сентябре 1939 года{646}. Нет войны – нет и преступлений против человечества. Таким образом, трибунал исключал из рассмотрения все, что случилось до сентября 1939 года, даже самые ужасные злодеяния. Попытка Лемкина поставить вне закона любые зверства, независимо от времени их совершения, провалилась из-за той запятой, внедренной в статью 6(с) Статута трибунала, – не зря Лемкин опасался последствий этого сделанного задним числом исправления. Таким образом, и вынужденное бегство Леона из Вены в январе 1939 года, и все, что было причинено его близким и сотням тысяч других жертв до сентября 1939 года, оказывалось неподсудным.

Судьи понимали, какими проблемами это обернется. Политические оппоненты были истреблены в Германии до войны – об этом напомнил тот же судья Никитченко. Многие были заточены в концлагеря, подвергались жестокому обращению, были убиты. Политика террора осуществлялась в широчайших масштабах, организованно, систематически. Задолго до войны 1939 года в Германии происходили беспощадные репрессии и убийства гражданских лиц. Были «несомненно установлены» меры, направленные против евреев, – опять же до войны. И тем не менее, сколь бы «ужасны и отвратительны» ни были эти действия, вставленная в текст статьи запятая исключала их из юрисдикции трибунала. Мы ничего больше не можем сделать, решили судьи{647}.

Первый день чтения приговора нанес сокрушительный удар надеждам Лемкина. Лаутерпахт, присутствовавший в зале суда, напротив, мог быть спокоен. Занавес, отделивший сентябрь 1939 года от всего, что ему предшествовало, был непроницаем – таковы последствия правил, утвержденных Нюрнбергским статутом, такова логика закона. Практически мыслящий Лаутерпахт предусмотрел этот вывод в проекте, подготовленном для Шоукросса в июне. Лемкин – человек страстный – отчаянно возражал против этого в Кембридже месяцем позже.

После первого дня слушаний все участники разошлись по кабинетам, домам, тюремным камерам и отелям и попытались осмыслить всё, что прозвучало, и предугадать, что произойдет на следующий день. Ребекка Уэст, выйдя из Дворца правосудия, отправилась в небольшую деревню поблизости от Нюрнберга. Там она повстречала немку, а та, узнав, что перед ней английская писательница, присутствовавшая на суде, принялась горько жаловаться на политику нацистов. Они размещали возле ее деревни иностранных рабочих, «две тысячи жутких дикарей, подонки земли, русские, прибалты, балканцы, славяне»{648}. Эта женщина интересовалась процессом и нисколько не возражала против того, чтобы над бывшими правителями произнесли приговор, но с какой же стати главным прокурором назначили еврея? Когда Ребекка переспросила, кого она имеет в виду, немка назвала Дэвида Максвелла Файфа. Ребекка попыталась рассеять это заблуждение, однако женщина резко возразила: «Кто, кроме еврея, назовет сына Давидом?»

На следующее утро ровно в 9:30 судья Лоуренс вошел в зал заседаний, готовый вынести отдельный приговор каждому подсудимому из двадцати одного. Он прихватил с собой записку, набросанную на бланке Британской комиссии по военным преступлениям, кратко обозначив основные пункты обвинения и приговор. Позднее Марджори Лоуренс вклеит эту бумагу в семейный альбом.

Прежде всего судьям предстояло обосновать решение о виновности или невиновности каждого подсудимого. Лоуренс заговорил внушительно и мрачно.

Франк сидел в середине первого ряда, пряча за темными очками глаза. Лаутерпахт сидел за столом британской команды, очень близко от подсудимого, непосредственно виновного в убийстве его родителей, брата и сестры, дяди и тети. Лемкин приник к радиоприемнику в Париже.

Лоуренс начал с Геринга, который во время процесса порой «смахивал на содержательницу борделя»{649} и часто, как отмечала с галереи для прессы Ребекка Уэст, пройдя сквозь раздвижную дверь, оглядывался «с изумленным выражением лица». Виновен по всем пунктам.

Далее сэр Джеффри Лоуренс разобрался со следующими пятью подсудимыми. Все признаны виновными. За Розенберга взялся советский судья Никитченко{650}. Попытки Розенберга оправдаться и объяснить истинный смысл расовой политики не засчитаны. Виновен.

Наступила очередь Франка. Он сидел неподвижно, уставившись в пол. Судья Биддл, к тому времени запутавшийся в романе с Ребеккой Уэст{651}, зачитал подготовленный текст. Решение было принято уже тремя неделями ранее, хоть Франк и не знал об этом. Биддл кратко изложил деятельность своего коллеги-юриста с того момента, как он в 1927 году вступил в нацистскую партию, его роль главы Академии немецкого права и назначение генерал-губернатором. За отсутствием улик Франк избежал приговора по первому из предъявленных обвинений: не удалось доказать его причастность к объявлению агрессивной войны. На минуту Франк мог почувствовать облегчение.

Биддл добрался до пункта три (военные преступления) и пункта четыре (преступления против человечества){652}. Оба обвинения относились к событиям в Польше после начала войны, то есть подпадали под юрисдикцию трибунала. Франк участвовал в уничтожении Польши как национальной общности, он эксплуатировал ресурсы этой страны и направлял их на ведение войны, жестоко подавляя сопротивление. Он создал царство террора. На подвластной ему территории появились концлагеря, среди них «печально известные Треблинка и Майданек». Были ликвидированы тысячи поляков, в том числе «ведущие представители» интеллигенции. Сотни тысяч направлялись на принудительный труд в Германию. Евреев сгоняли в гетто, подвергали различным видам дискриминации, морили голодом и уничтожали.

Судья учел высказанное Франком признание в «ужасном чувстве вины» за те злодеяния, что творились на вверенной ему территории. Однако в конечном счете защита Франка сводилась к попыткам доказать, что он не несет ответственности, поскольку происходившее было ему неподконтрольно или же вовсе неизвестно.