Потом он вошел.

Он не появлялся в хижине с тех пор, как все сокровища были сфотографированы, проверены на отпечатки пальцев, описаны и увезены.

У густого ржавого пятна на дощатом полу Гамаш помедлил.

Потом обошел простую комнату. Он знал, что вполне мог бы жить здесь. Имея всего одну драгоценность. Рейн-Мари.

Два стула для дружбы.

Он стоял, смотрел, а хижина понемногу наполнялась старинными вещами, предметами антиквариата, первыми изданиями знаменитых книг. И навязчивой кельтской мелодией. Старший инспектор снова видел, как молодой Морен превращает скрипку в народный инструмент — его руки напрягаются, словно созданы для игры.

Потом он увидел Отшельника Якоба, который в одиночестве вырезал свои скульптуры у огня. На инкрустированном столике лежал томик Торо. К каминному камню прислонена скрипка. Человек, который казался гораздо старше своих лет. Человек, которого состарил страх. И что-то еще. То, чего боялась даже Гора.

Гамаш вспомнил две скульптурки, спрятанные Отшельником. Они отличались от всех остальных — шифром, вырезанным снизу. Поначалу он считал, что ключ к раскрытию шифра Цезаря — имя Шарлотта. Потом решил, что это числительное шестнадцать. Это объясняло бы странные цифры над дверью.

Однако шифр Цезаря так и остался неразгаданным. Тайна.

Гамаш задумался. Шифр Цезаря. Как его объяснял Жером Брюнель? Что сделал Юлий Цезарь со своим первым шифром? Он использовал не слово, а цифру. Сдвинул алфавит на три буквы.

Гамаш подошел к камину и извлек из нагрудного кармана блокнот и авторучку. Начал писать. Сначала написал в строку алфавит, а под этой строкой — буквы алфавита, начиная с шестнадцатой. Вот в чем был ключ. Не в слове шестнадцать, а в числе. 16.

А, Б, В, Г, Д, Е, Ё, Ж, З, И, Й, К, Л, М, Н, О, П, Р, С, Т, У, Ф, Х, Ц, Ч, Ш, Щ, Ъ, Ы, Ь, Э, Ю, Я

П, Р, С, Т, У, Ф, Х, Ц, Ч,Ш,Щ,Ъ, Ы, Ь, Э, Ю, Я А, Б, В, Г, Д, Е, Ё, Ж, З, И, Й, К, Л, М, Н, О

Внимательно, боясь совершить в спешке ошибку, Гамаш проверил буквы. Снизу скульптуры, изображающей людей на берегу, Отшельник вырезал ИРБЬЯГГР… ШАРЛ… Гамаш был целиком сосредоточен, заставлял себя не спешить. ОТТА.

Он протяжно выдохнул, произнеся слово «Шарлотта».

Потом он принялся за шифр снизу скульптуры, изображающей исполненных надежды людей. НЭШЬШ.

Минута-другая — и он расшифровал и это.

«Эмили».

Он с улыбкой вспомнил, как пролетал над окутанными туманом горами. Вспомнил легенду. Духи и призраки. Он вспомнил место, забытое временем. И хранителя Джона, который никак не мог забыть прошлое. И тотемные шесты, увековеченные дурнушкой-художницей.

Какое послание отправлял Якоб Отшельник? Знал ли он, что ему угрожает опасность, и потому оставлял это послание, этот ключ? Или, как подозревал Гамаш, это носило какой-то более личный характер? Может быть, даже служило каким-то утешением?

Этот человек не случайно хранил те две скульптурки. И не случайно оставил на них шифр. Он написал имена Шарлотта и Эмили. И не случайно сделал скульптуры из красного кедра с островов Королевы Шарлотты.

Что требуется одинокому человеку? У него вроде бы всё есть. Еда, вода, книги, музыка. При нем его увлечения и искусство. Чудный огород. Чего же ему не хватает?

Компании. Общества. Не выходить за черту. Два стула для дружбы. Эти скульптурки составляли ему компанию.

Возможно, Гамашу никогда не удастся это доказать, но он точно знал, что Отшельник побывал на островах Королевы Шарлотты. Почти наверняка это случилось по его прибытии в Канаду. Там он научился искусству резьбы, научился строить лесные бревенчатые домики. Там он впервые вкусил покой, который вскоре был нарушен протестами. Место, где ты обрел покой, не забывается никогда, как первая любовь.

В этот лес он приехал, чтобы воссоздать то, что имел там. Он построил себе точно такую хижину, какие видел на островах. Он делал скульптуры из красного кедра, испытывая те же ощущения, чувствуя тот же запах. И для компании он вырезал людей. Счастливых людей.

Кроме одного.

Его творения стали для него семьей. Друзьями. Он хранил их, берег. Дал им имена. Спал, кладя их под подушку. А они в свою очередь составляли ему компанию в долгие, холодные темные ночи, когда он прислушивался к треску веток и приближению того, что страшнее смерти.

Тут Гамаш услышал, как под чьей-то ногой хрустнул засохший прутик, и напрягся.

— Позвольте присоединиться к вам?

На крыльце стоял Винсент Жильбер.

— S’il vous plaît.

Жильбер вошел, и они пожали друг другу руки.

— Я был у Марка и увидел вашу машину. Надеюсь, вы не против, что я последовал за вами?

— Ничуть.

— Вы, кажется, были погружены в свои мысли.

— Есть над чем подумать, — сказал Гамаш, чуть улыбнувшись. Он засунул блокнотик в нагрудный карман.

— Вы проделали очень непростую работу. Жаль, что это было необходимо.

Гамаш ничего не ответил, и двое мужчин некоторое время молча стояли в хижине.

— Что ж, не буду вам мешать, — сказал наконец Жильбер и направился к двери.

Гамаш помедлил, но пошел следом.

— В этом нет необходимости. Я здесь закончил. — Он, не оглянувшись, закрыл за собой дверь и присоединился к Жильберу на крыльце.

— Я подписал ее для вас. — Жильбер протянул Гамашу книгу в твердой обложке. — Ее переиздали после того, как поднялся весь этот шум в связи с убийством и процессом. Похоже, это бестселлер.

— Merci. — Гамаш перевернул новенький экземпляр «Бытия», чтобы посмотреть на фотографию автора. Ни ухмылки. Ни нахмуренного взгляда. Вместо этого красивый, незаурядный человек оглядывался через плечо. — Félicitations, — сказал Гамаш.

Жильбер улыбнулся, потом разложил два алюминиевых садовых стула.

— Я захватил их с собой. Первое из того, о чем я бы хотел вам сообщить. Марк сказал, что я могу жить в хижине. Сделать ее своим домом.

Гамаш сел.

— Я вполне представляю вас здесь.

— Вдали от общества, — улыбнулся Жильбер. — Мы, святые, ценим одиночество.

— Тем не менее вы принесли два стула.

— Вы ведь тоже знаете это высказывание? — спросил Жильбер. — «В моем доме было три стула: один для одиночества, два для дружбы, три для общества».

— Мое любимое высказывание тоже из «Уолдена» Торо, — сказал Гамаш. — «Богатство человека измеряется количеством вещей, от которых он может отказаться».

— Ну, вы в вашей работе не можете позволить себе отказаться от многих вещей, верно?

— Верно. Но, покончив с ними, я от них отказываюсь.

— Тогда почему же вы здесь?