Независимо от всех указанных вопросов, касавшихся уже существующих государств, на очереди стоял вопрос о будущих государствах и прежде всего о Польше. Германия, оккупировавшая Польшу, провозгласила в это время ее государственную самостоятельность, но под непосредственным германо-австрийским протекторатом[862]. Это провозглашение до заключения окончательного мира вызвало общее негодование. Несомненно, это был акт произвольный и незакономерный. Такие вещи можно обещать, как это было сделано в известном воззвании вел[икого] князя Николая Николаевича[863], но окончательное постановление и преждевременно, и недопустимо. Русские поляки очень решительно высказались против этого произвольного акта устами депутата Гарусевича в Государственной думе[864]. Но я не могу не сказать по этому поводу, что и сами мы были здесь немало виноваты. Начать хотя бы с воззвания вел[икого] князя главнокомандующего. Говорят, оно было необходимо для наших военных успехов, склонив в нашу пользу польское население. Однако я, с другой стороны, слышал, якобы вел[икий] князь вовсе не настаивал на издании воззвания, что он даже дважды переспрашивал высшее правительство, выпускать ли его. В политическом же отношении оно очень обязывало осуществить то, что, вероятно, нам и не удалось бы вовсе. И действительно, после занятия Польши германскими войсками мы оказались в очень глупом положении. Немцы же издали свой указ лишь тогда, когда по многим соображениям могли считать, что Польша останется за ними. С другой стороны, провозгласив наши намерения относительно Польши, мы чрезвычайно напортили себе в Галиции, послав туда целую массу националистов, которые вообразили себе, что, наконец, нашли широкое поле для своих полонофобских упражнений[865]. Разумеется, при таких условиях всякое доверие к будущей русской политике в Польше должно было совершенно ослабеть. Затем, воззвание главнокомандующего, вызвавшее такой восторг, не имело, к сожалению, никаких дальнейших последствий, кроме подтверждения Горемыкиным намерений правительства с кафедры Государственной думы в 1915 году[866]. Поляки усиленно настаивали на оформлении мысли русского правительства. Около Государя было их немало: граф Велепольский, граф Замойский и др[угие]. Велепольский успел вырвать у Государя некоторые фразы, которые толковал в смысле организации будущей Польши на началах полной независимости от России[867]. Об этом он сообщил мне даже письменно.

Считая, что особенно после германского акта сказать свое окончательное слово для нас совершенно неизбежно, я доложил князю Голицыну, а он, с моим заключением, Государю о необходимости образования под его, Голицына, председательством Совещания для обсуждения польского вопроса[868]. Это Совещание и было, действительно, образовано в составе, кроме кн[язя] Голицына и меня, председателей Госуд[арственной] думы Родзянко и Госуд[арственного] совета Щегловитова, гос[ударственного] секретаря Крыжановского, И.Л. Горемыкина, быв[шего] министра иностранных дел Сазонова, мин[истра] вн[утренних] дел, которого заменял его товарищ Анциферов, ис[полняющего] об[язанности] начальника Штаба верховного главнокомандующего Гурко и воен[ного] министра Беляева – вот, кажется, и все[869]. С ген[ералом] Гурко мне пришлось подробно беседовать по этому вопросу еще до совещания. Это был чрезвычайно симпатичный человек, этот ген[ерал] Гурко: умный, живой, стремительный, как его брат, душою болеющий за направление нашей общей политики, видевший ее опасность. Вместе с тем, в отличие от массы наших высших генералов, это был искренний человек присяги и горячий патриот, не постеснявшийся сказать правду господину Керенскому и попавший за это в крепость[870]. Однако в вопросе о Польше мы с ним разошлись. Под влиянием своего брата Владимира Иосифовича (тот сам мне говорил) он выступил защитником проекта полного отделения Польши от России не только в гражданском, но даже в военном и династическом отношениях. По его убеждению, такое коренное отделение Польши не могло послужить примером для других окраин России. Напротив, объявление ее автономии в той или иной форме зависимости от России вызвало бы и со стороны Литвы и других окраин претензии на автономное устройство, т. е. грозило повести к разложению России на автономные части. Этой точки зрения придерживались также Щегловитов, Крыжановский и Беляев[871]. Я и Сазонов, мы стали на противоположную. Мы не видели особой опасности в стремлениях разных окраин к автономному устройству только потому, что такое устройство дано Польше: ей оно было обещано, а им нет. Наконец, огромная разница – будущее польское государство основывалось на исторических традициях, которых ни у Литвы, ни у Прибалтийского края не было. Литва была самостоятельным княжеством тогда, когда у нас были еще уделы[872]. Следовательно, если дать ей автономное существование, то на том же основании пришлось бы его дать и бывшим уделам. Очевидно, это значило бы идти слишком далеко: автономное устройство Польши ни для Литвы, ни для русских уделов примером быть не могло. Если же речь шла бы о введении не только в Литве, но и во всей России широкого местного самоуправления, то, по моему мнению, для этого очень и очень наступило время: местная жизнь настолько усложнилась, что руководить всем из одного центра, хотя бы в нем и было представительное собрание, избранное всеми частями России, в высшей степени затруднительно. Напротив, выделение Польши в совершенно ничем не связанное с Россией государство повело бы к возникновению в Польше стремлений к собранию всего количества земель, когда-то входивших в состав Польского государства, т. е. Литвы, Белоруссии и т. д. Наконец, мы с Сазоновым считали, что ни совещание, ни даже высшие учреждения не вправе распоряжаться так территорией России, чтобы окончательно и бесповоротно отделять от нее целые области, бывшие под русской державою. Тогда бы возник естественно вопрос о том, почему бы и Финляндии не даровать полной государственной самостоятельности. Поэтому мы полагали, что Польше должна быть дарована независимость местного законодательства и управления, кроме общегосударственного законодательства. Затем, общегосударственное единство знаменовалось бы общностью международной политики, общей армией, общей таможенной чертой, общей монетной системой и общей с Россиею династией[873]. К нашему мнению примкнули Горемыкин[874] и кн[язь] Голицын, и в виде двух мнений журнал должен был поступить на высочайшее одобрение. Не помню теперь, к которому из двух взглядов примкнули Родзянко и Анциферов[875].