Надзиратель, отхлебнув из своего стакана, тяжело поднимается и становится с другой стороны скамьи, кивает палачу: начинай!

– Ну, поддержись! – гаркает Комлев свою традиционную присказку, перехватывает короткую рукоятку плети, и, чуть присев, наносит первый удар.

Удар такой, что надзиратель поспешно отступает, хватается за щеку, смотрит на брызги крови и поспешно вытирает руку о форменные штаны. А Комлев продолжает работать плетью. Со второго удара Сема Блоха закусывает руку, глухо мычит. С третьего – кричит во весь голос так, что зрители замолкают. Это уже не развлечение – убийство…

Палач кладет плеть в плеть, со спины Семы свисают клочья кожи, под «кобылой» появляется лужица крови. Девятый удар разрывает мышцы до ребер, и выгнувшийся было Семен перестает кричать, затихает.

– Прекратить! – кричит доктор. – Немедленно прекратить!

Он поднимает веко Семена, подносит к его лицу банку с нашатырем. Тот со стоном открывает глаза, бессмысленно смотрит на стенку.

– Ты что делаешь? Что делаешь, скотина? – обрушивается доктор на Комлева. – Ты же убиваешь его!

Комлев пожимает плечами, глядит на свое прямое начальство – надзирателя. Тот молчит, только покашливает в кулак.

– Отойдите, господин доктор! – кричит со своего места смотритель. – Кожа, видать, у негодяя тонкая – палач-то при чем? Он долг свой выполняет! Комлев! Наказуемый в сознании?

– Так точно, ваш-бродь! Мыграет глазами, ваш-бродь!

– Продолжить экзекуцию!

В мертвой тишине подает голос и человек на «кобыле»:

– Давай, Комлев! «Ласкай» меня! Ну, не тяни!

Экзекуция продолжается. Еще семь плетей, и Блоха снова теряет сознание.

– Доктор! Где ваш нашатырь?

Смотритель подзывает Комлева:

– Ты, брат, нынче что-то свиреп очень! – хрипло шепчет он. – Полегче давай, слышь?

Через пять ударов – снова спасительный омут беспамятства для жертвы. Доктор срывается с места, грозит палачу кулаком.

Перлишин пытается прослушать сердце жертвы со спины, но только перепачкался в крови. Арестанты, сбившись в угол, притихли, Комлева никто больше не бодрит.

– У наказуемого сердечные перебои! – делает заключение доктор. – Требую немедленно остановить казнь!

Смотритель колеблется, спрашивает у Комлева: сколько дал уже?

– Двадцать восемь плетей, ваш-бродь! Менее половины осталось!

Перлишин садится на пол рядом с «кобылой», берет голову жертвы руками. Встретившись с Семеном глазами, раздельно и довольно громко говорит:

– У тебя сердце больное? Я тебя правильно понял? Господа, у него больное сердце! Экзекуцию прекращаем!

И вдруг в тишине слышится хрип жертвы:

– Комлев, продолжай! Только не останавливайся больше! Никого не слушай, жарь! Надзиратель поднимает доктора с пола, отводит в сторону:

– Слышите, господин доктор? Не мучьте вы больше его! Ему же легче будет, в беспамятстве-то! Не останавливайте Комлева больше!

Усадив доктора, машет рукой палачу.

На 35-м ударе Тирбах, мельком взглянув на спину наказанного, более схожую с тушей на скотобойне, громко объявил:

– Сорок! Все! Наказанного в лазарет! Все свободны! Все – вон! – Он кричит уже в голос. – Комлев, ко мне! Дверь запри!

Оставшись наедине с Комлевым, Тирбах схватил его за грудки, сильно встряхнул:

– Ты чего это сегодня, с-с-скотина? Сам на «кобылу» захотел?!

Комлев, с прежним равнодушием глядя начальству в лицо, попытался пожать плечами:

– Обнакновенно порол, ваш-бродь! Как всегда! Кто ж знал, что наказуемый таким хлипким окажется?

Тирбах трясущейся рукой лапнул кобуру, вынул револьвер и ткнул Комлеву стволом в лицо так, что из носа у того брызнула кровь. Комлев не пошевелился, только тихонько шмыгнул носом и переступил с ноги на ногу.

– Напрасно вы этак-то, ваш-бродь! Обидно-с! Скока лет, верой и правдой…

– Пшел вон, с-скотина! Узнаю, что подкуплен – лично застрелю!

– Ну-с, не передумали, друг мой? – Ландсберг, прищурившись, всмотрелся в лицо собеседника. – Можете не отвечать, вижу, что вы упрямец! Впрочем, если бы меня ждали во Владивостоке жена и новорожденный наследник, я бы тоже не колебался! Итак, проверим нашу готовность! Провиант?

Ольга Владимировна Дитятева, супруга Ландсберга, заглянула в свой «гроссбух» и отрапортовала:

– Полторы сотни котлет из телятины и свинины, сорок плошек с кашей, сто двадцать тарелок супов замороженных[100], три десятка жареных и вареных курочек, замороженная дичь в сыром виде кусками. Водки 10 бутылок. Хватит ли? Может, добавить еще что-нибудь?

– Господь с вами, Ольга Владимировна! – вытаращил глаза Агасфер. – Тут запасов не на две недели, а месяца на два! Мне и на обратную дорогу хватит, полагаю!

– Дай-то Бог! – вздохнула Дитятева.

– Собаки сундук, боюсь, не потянут! – продолжал Агасфер.

– Те упряжки, что я для вас арендовал, потянут! – заверил Ландсберг. – Обе проверены мной в охотничьих экспедициях. Кстати, на этих же нартах три дня назад пришла первая партия консервов с вашей фабрики. Каюры надежные – только, барон, умоляю: не угощайте их водкой! Это дикие дети природы, один раз попробуют – и не будет у нас каюров, а будут горькие пьяницы. Так, идем дальше: зимняя одежда! Не жмет, не давит, не болтается? Спать в снегу в ней, как я рекомендовал, не пробовали?

– Лежать лежал часа три, уснуть не смог, – признался Агасфер. – Но тепло в ней, даже жарко!

– Оружие у вас свое – маузер и винчестер, если не ошибаюсь? Патроны салом смазали? Отлично! Так, что еще? Ну, гостинцы вашей Настеньке и малышу в тюке. Второй тюк, поменьше – меховые сувениры для Кунста, Албертса и прочих деловых партнеров. Старался подбирать одинаковые шкурки, но уж как получилось – поглядите по реакции одариваемых. В этом мешке – ракетница, компас, несколько ножей. Ну, с экипировкой вроде все!

– У-ф-ф! – вздохнул Агасфер. – А сетку-накомарник, простите, зачем положили? Что, на почтовых станциях летающие насекомые одолевают?

– А это вы у Ольги Владимировны спросите, – с серьезным видом подмигнул Ландсберг. – Она со мной как-то ездила на собачьей упряжке на зимовье, знает!

Агасфер вопросительно повернулся к Дитятевой, но та, фыркнув и скривившись, вышла из комнаты.