Все рассмеялись, кроме обеих жен сюцая.

Сначала старая госпожа как будто радовалась, что молодая жена ожидает ребенка, но, видя, как сюцай угождает ей, стала злобствовать.

Однажды в третьем месяце мать почувствовала себя плохо, у нее сильно болела голова, и она пролежала три дня в постели. Сюцай очень о ней заботился, то и дело справлялся о ее желаниях, и это выводило из себя старуху: она кричала, что вторая жена много о себе воображает, любит прикидываться, будто у нее болит голова или поясница, и вообще корчит из себя избалованную наложницу. В прежней своей семье она вряд ли была такой неженкой — уличная собака, даже ощенившись, рыскает в поисках объедков; а сейчас этот старый хрыч — так разгневанная хозяйка называла своего мужа — лебезит перед своей молодой женой, вот она и задрала нос.

— Подумаешь, какая невидаль — рожать! Кто не может родить? — сказала как-то старуха кухарке Хуан-ма. — Я тоже ходила на последнем месяце и не жаловалась. Пока один лишь Яньлован знает, что у нее родится, может быть, лягушка. Вот если ребенок, тогда ее гордость можно и простить.

В тот вечер мать не ужинала. Лежа в постели, она слышала громкую брань хозяйки и только тихо всхлипывала.

Сюцай в расстегнутой одежде сидел на кровати. Он был глубоко возмущен. Порывался выйти, оттаскать старую жену за волосы, жестоко избить ее. Но его останавливало собственное бессилие.

— Я всегда относился к ней слишком хорошо, за тридцать лет супружеской жизни ни разу не побил, даже пальцем не тронул. Вот она и заважничала, — сказав он с тихим вздохом. Потом нагнулся к молодой женщине и прошептал ей на ухо: — Не плачь! Успокойся! Пусть себе ругается. Сама бесплодная — вот и завидует другим. Если ты родишь мне сына, я подарю тебе две драгоценности: одно кольцо из синей яшмы, другое из…

За дверью послышался злобный смех. Сюцай быстро сбросил с себя одежду, спрятал голову под одеяло и, прильнув к груди молодой женщины, тихо договорил:

— Из белой яшмы…

Время родов приближалось. Старая госпожа уже условилась обо всем с повитухой и принялась на глазах у всех шить приданое для новорожденного.

Миновал шестой месяц — самое жаркое время года. Потом подошла осень, подули холодные ветры. И вот наконец наступил долгожданный час. Сам не свой от волнения, сюцай расхаживал по внутреннему дворику с календарем[129] в руках и что-то беспрерывно повторял про себя, словно заучивал наизусть.

Время от времени он подходил к закрытому окну и с беспокойством прислушивался к стонам роженицы; смотрел в небо, затянутое тучами, и спрашивал Хуан-ма:

— Ну как?

Та кивала головой и со смехом отвечала:

— Уже скоро, скоро.

Сюцай прижимал к себе календарь и снова начинал шагать по двору. Так продолжалось до тех пор, пока по земле не расползлась сизая дымка. Словно полевые цветы весной, повсюду засверкали огоньки.

И вот тогда-то наконец родился ребенок. Это был мальчик. Он громко кричал. И сюцай чуть не плакал от радости.

В тот вечер никто не думал о праздничном ужине — стол был накрыт по-будничному.

— Чтобы нашего мальчика не сглазили, будем всем говорить, будто родилась девочка, — сказала хозяйка домочадцам.

Все улыбнулись и закивали в знак согласия.

Через месяц ребенка стали выносить на улицу; его нежное личико жмурилось в лучах осеннего солнца. Когда мать кормила его грудью, собирались соседки. Одни восхищались его носиком, других умиляли его губки, третьих — ушки, и все расхваливали мать — она так поправилась, похорошела, даже лицо посветлело.

Старая госпожа властно разгоняла соседок:

— Отойдите, а то малыш заплачет.

Сюцай никак не мог подобрать подходящее имя для сына. Его старая жена считала, что первый иероглиф для имени следует взять из слов „чанмин фугуй“ или „фулу шоуси“;[130] лучше всего, конечно, иероглиф „шоу“ или какой-нибудь другой, сходный по значению, например „ции“ или „пэнцзу“.[131] Но сюцай не соглашался, говоря, что такое имя слишком уж обычное и распространенное. Он без конца перелистывал „Ицзин“ и „Шуцзин“,[132] но за целый месяц так и не подобрал подходящего имени. Ему хотелось, чтобы в имени сына содержалось пожелание счастья и указание на то, что сын родился у отца на закате жизни. Само собой — такое имя нелегко было» сыскать.

Мальчику уже исполнилось три месяца. Однажды вечером сюцай сел на стул, взял сына на колени и, надев очки, стал просматривать книгу в надежде отыскать подходящее имя. Мать ребенка неподвижно сидела в углу, погруженная в свои мысли.

— А что, если назвать его Цю-бао? — проговорила она вдруг. Все взгляды обратились на нее. — Ведь он родился осенью! — продолжала она. — Вот и назовем его Цю-бао — Сокровище осени.

— Вот умница, — обрадованно подхватил сюцай, — а я-то роюсь в книгах — и все зря… Я прожил полвека, наступил мой закат, моя осень! И сын мой родился осенью. Это — время года, когда созревают все плоды. Цю-бао! Лучше не придумаешь. Недаром в «Шуцзине» сказано: «Все плодоносит в свое время!» Пришла и моя пора… Какая же ты умница! И ведь грамоте не училась, а вот поди же ты!

Смущенная его похвалами, молодая женщина опустила голову и горько усмехнулась. «Я просто вспомнила Чунь-бао»,[133] — думала она, едва сдерживая слезы.

Цю-бао подрастал и все сильнее привязывался к матери. Он удивленно таращил свои круглые глазенки на незнакомых людей, но мать узнавал еще издали. Ни на час не отпускал он ее от себя. А вот к отцу был равнодушен, хотя тот и любил его чуть ли не больше матери. Старая госпожа, видимо, любила ребенка, как родного сына, но Цю-бао глядел на нее с таким же удивлением, как на чужих людей. А время шло, и все ближе был тот день,