даже скоро, и даже, может быть, очень скоро! Так вот чтобы повредить! А зачем, почему – не понимаю! Женщина удивительная, женщина эксцентрическая, до того ее боюсь, что едва сплю. И какой экипаж, белые кони, ведь это шик, ведь это именно то, что называется по-французски шик! Кто это ей? Ей-богу, согрешил, подумал третьего дня на Евгения Павлыча. Но оказывается, что и быть не может, а если быть не может, то для чего она хочет тут расстроить? Вот, вот задача! Чтобы сохранить при себе Евгения Павлыча? Но повторяю тебе, и вот тебе крест, что он с ней не знаком и что векселя эти – выдумка! И с такою наглостью ему ты кричит чрез улицу! Чистейший заговор! Ясное дело, что надо отвергнуть с презрением, а к Евгению Павлычу удвоить уважение. Так я и Лизавете Прокофьевне высказал. Теперь скажу тебе самую интимную мысль: я упорно убежден, что она это из личного мщения ко мне, помнишь, за прежнее, хотя я никогда и ни в чем пред нею виноват не был. Краснею от одного воспоминания. Теперь вот она опять появилась, я думал, исчезла совсем. Где же этот Рогожин сидит, скажите, пожалуйста? Я думал, она давно уже госпожа Рогожина…

Одним словом, человек был сильно сбит с толку. Весь почти час пути он говорил один, задавал вопросы, сам разрешал их, пожимал руку князя и по крайней мере в том одном убедил князя, что его он и не думает подозревать в чем-нибудь. Это было для князя важно. Кончил он рассказом о родном дяде Евгения Павлыча, начальнике какой-то канцелярии в Петербурге, – «на видном месте, семидесяти лет, вивер[216], гастроном[217] и вообще повадливый старикашка… Ха-ха! Я знаю, что он слышал про Настасью Филипповну и даже добивался. Заезжал к нему давеча; не принимает, нездоров, но богат, богат, имеет значение, и… дай ему Бог много лет здравствовать, но опять-таки Евгению Павлычу всё достанется… Да, да… а я все-таки боюсь! Не понимаю чего, а боюсь… В воздухе как будто что-то носится, как будто летучая мышь, беда летает, и боюсь, боюсь!..»

И наконец только на третий день, как мы уже написали выше, последовало формальное примирение Епанчиных с князем Львом Николаевичем.

XII

Было семь часов пополудни; князь собирался идти в парк. Вдруг Лизавета Прокофьевна одна вошла к нему на террасу.

– Во-первых, и не смей думать, – начала она, – что я пришла к тебе прощения просить. Вздор! Ты кругом виноват.

Князь молчал.

– Виноват или нет?

– Столько же, сколько и вы. Впрочем, ни я, ни вы, мы оба ни в чем не виноваты умышленно. Я третьего дня себя виноватым считал, а теперь рассудил, что это не так.

– Так вот ты как! Ну хорошо; слушай же и садись, потому что я стоять не намерена.

Оба сели.

– Во-вторых: ни слова о злобных мальчишках! Я просижу и проговорю с тобой десять минут; я пришла к тебе справку сделать (а ты думал и бог знает что?), и если ты хоть одним словом заикнешься про дерзких мальчишек, я встаю и ухожу и уже совсем с тобой разрываю.

– Хорошо, – ответил князь.

– Позволь тебя спросить: изволил ты прислать, месяца два или два с половиной тому, около Святой, к Аглае письмо?

– Пи-писал.

– С какою же целью? Что было в письме? Покажи письмо!

Глаза Лизаветы Прокофьевны горели, она чуть не дрожала от нетерпения.

– У меня нет письма, – удивился и оробел князь ужасно, – если есть и цело еще, то у Аглаи Ивановны.

– Не финти! О чем писал?

– Я не финчу и ничего не боюсь. Я не вижу никакой причины, почему мне не писать…

– Молчи! Потом будешь говорить. Что было в письме? Почему покраснел?

Князь подумал.

– Я не знаю ваших мыслей, Лизавета Прокофьевна. Вижу только, что письмо это вам очень не нравится. Согласитесь, что я мог бы отказаться отвечать на такой вопрос; но чтобы показать вам, что я не боюсь за письмо, и не сожалею, что написал, и отнюдь не краснею за него (князь покраснел еще чуть не вдвое более), я вам прочту это письмо, потому что, кажется, помню его наизусть.

Сказав это, князь прочел это письмо почти слово в слово, как оно было.

– Экая галиматья! Что же этот вздор может означать, по-твоему? – резко спросила Лизавета Прокофьевна, выслушав письмо с необыкновенным вниманием.

– Сам не знаю вполне; знаю, что чувство мое было искреннее. Там у меня бывали минуты полной жизни и чрезвычайных надежд.

– Каких надежд?

– Трудно объяснить, только не тех, про какие вы теперь, может быть, думаете, – надежд… ну, одним словом, надежд будущего и радости о том, что, может быть, я там не чужой, не иностранец. Мне очень вдруг на родине понравилось. В одно солнечное утро я взял перо и написал к ней письмо; почему к ней – не знаю. Иногда ведь хочется друга подле; и мне, видно, друга захотелось… – помолчав, прибавил князь.

– Влюблен ты, что ли?

– Н-нет. Я… я как сестре писал; я и подписался братом.

– Гм… нарочно; понимаю.

– Мне очень тяжело отвечать вам на эти вопросы, Лизавета Прокофьевна.

– Знаю, что тяжело, да мне-то дела нет никакого до того, что тебе тяжело. Слушай, отвечай мне правду, как пред Богом: лжешь ты мне или не лжешь?

– Не лгу.

– Верно говоришь, что не влюблен?

– Кажется, совершенно верно.

– Ишь ты, «кажется»! Мальчишка передавал?

– Я просил Николая Ардалионовича…

– Мальчишка! Мальчишка! – с азартом перебила Лизавета Прокофьевна. – Я знать не знаю, какой такой Николай Ардалионович! Мальчишка!

– Николай Ардалионович…

– Мальчишка, говорю тебе!

– Нет, не мальчишка, а Николай Ардалионович, – твердо, хотя и довольно тихо ответил наконец князь.

– Ну, хорошо, голубчик, хорошо! Это тебе я причту.

Минутку она пересиливала свое волнение и отдыхала.

– А что такое «рыцарь бедный»?

– Совсем не знаю; это без меня; шутка какая-нибудь.

– Приятно вдруг узнать! Только неужели же она могла заинтересоваться тобой? Сама же тебя «уродиком» и «идиотом» называла.

– Вы бы могли мне это и не пересказывать, – укоризненно, чуть не шепотом заметил князь.

– Не сердись. Девка самовластная, сумасшедшая, избалованная, полюбит – так непременно бранить вслух будет и в глаза издеваться, я точно такая же была. Только, пожалуйста, не торжествуй, голубчик, не твоя; верить тому не хочу, и никогда не будет! Говорю для того, чтобы ты теперь же и меры принял. Слушай, поклянись, что ты не женат на этой.

– Лизавета Прокофьевна, что вы, помилуйте! – чуть не привскочил князь от изумления.

– Да