— Вы правы, операция по пересадке пола должна быть комплексной. Просто я, как нейрохирург, исхожу из того, что половые сексуальные импульсы контролируются сознанием. Сознание — это мозг. Мозг — это голова. А голова — это я!

— Али, ты, надеюсь, не подозреваешь, что этой самой посылающей сексуальные импульсы головой хочу стать я? — спросил Мехмед.

— Вы хотите обидеть будущего российского президента, Мехмед-ага… — глаза Исфараилова сделались печальными, как глаза влекомого на бойню быка. — а там и… бог даст, царя. — Только Исфараилов в данном случае был не быком, а директором бойни. Его печаль, таким образом, была качественно иного уровня. Это была пародия на печаль Господа, создавшего людей смертными, и, что было еще печальнее, несправедливо и зачастую неестественно смертными. Хотя, в отличие от Исфараилова, Господь прошел крестный путь и, следовательно, знал, что собой представляет неестественная, несправедливая смерть. Да, Господь забирал, но и даровал земную жизнь. Исфараилов — только забирал. — Тем самым вы нарушаете наши планы по преобразованию России, Мехмед-ага. особо хочу подчеркнуть: бескровные и благородные планы.

— Незнание невидимого закона не освобождает от ответственности за его нарушение — кажется, так это звучит? — усмехнулся Мехмед. — Как сильно я нарушил невидимый закон, Али?

— Мехмед-ага, — с огорчением, как на по какой-то причине не осознающего свое положение быка, посмотрел на него Исфараилов, — мне кажется, вы не вполне отдаете себе отчет, о чем, собственно, идет речь. Речь же идет сразу о двух статьях невидимого УК. Вы вознамерились одновременно перейти дорогу как вполне конкретным — из плоти и крови — людям, так и… природе вещей, да, именно так, Мехмед-ага, природе вещей. Посему более серьезная — вечность! — статья поглощает более легкую — заговор смертных людишек. Не мне вам объяснять, как караются преступления против вечности.

— Но разве законы природы и, стало быть, законы вечности дано нарушать? — удивился Мехмед. — Как, к примеру, можно нарушить закон земного притяжения или… — проследил взглядом, как Исфараилов бросает специальными щипцами в бокал с золотой (она же «моча койота») текилой кубик льда, — закон вытеснения твердым телом жидкости? Или, — усмехнулся, — основополагающий принцип вечности — принцип смерти? Я могу сколько угодно объявлять себя бессмертным, Али, но мой век взвешен, исчислен и найден достаточно легким, так?

— И да, и нет, — ответил Исфараилов. — дело в том, Мехмед-ага, что человек одновременно присутствует, не сознавая того, сразу во многих мирах, а потому находится под юрисдикцией сразу многих УК. Тезис о неотвратимости наказания, Мехмед-ага, вечен точно так же, как смерть. Вот только, — внимательно посмотрел на Мехмеда Исфараилов, — иногда наказание запаздывает.

— Но иногда, видимо, опережает? — выдержал взгляд джинна Мехмед.

Ему вдруг сделалось так холодно, как если бы он находился не у себя дома, а в рефрижераторе, точнее, в морге. Взгляд джинна был не то чтобы пуст, напротив, он был исполнен непроницаемой воли, сквозь которую не было пути обычным человеческим чувствам, будь то жалость, сострадание, да хотя бы простое сочувствие. Мехмед подумал, что между людьми существуют разные уровни взаимопонимания, в основе которых может лежать: национальный фактор (в особенности общая принадлежность к какому-нибудь небольшому — тут связь крепче — народу), политика (схожее видение будущего), религия (общая вера в того или иного Бога), наконец… любовь к деньгам и — крайне редкая форма единения — любовь к Богу.

Как-то отстраненно Мехмед подумал, что с джинном можно достигнуть взаимопонимания по всем позициям, за исключением единственной — любви к Богу. Если бы я искренне любил Бога, понял Мехмед, он бы не стал со мной разговаривать. Он бы или вообще ко мне не пришел, или бы… мгновенно убил. Наверняка хотя бы в одном из невидимых УК есть статья, карающая смертью за любовь к Богу.

Мехмед вдруг почувствовал, что холод отступил, какое-то светлое спокойствие как бы разлилось в воздухе. Бог, догадался Мехмед, обозначает свое присутствие не только когда человек идет к нему навстречу, но и когда… поворачивается к нему спиной, идет прочь.

Почему? Неужели он любит меня при любых обстоятельствах?

Мехмед подумал, что и сам в принципе готов полюбить Бога.

Но при этом совершенно не готов разлюбить деньги.

«Господи, — мысленно произнес Мехмед, имея в виду и печального Христа, и сидящего на скрещенных ногах круглолицего Будду, и невидимого, одетого в черную тучу Аллаха, и Магомета, пророка его, и даже… грозного ветхозаветного, с огненной бородой и посохом Яхве, — я люблю тебя, и я люблю… деньги. Разведи эти стрелки!» — но, еще не договорив, уже знал, что Бог, как говорится, по определению не разводит эти стрелки. Дает деньги — да, отнимает — да, но стрелки не разводит. Развести их может только сам Мехмед.

В следующее мгновение Мехмед услышал шум, его обдало гарью и жарким воздухом, как будто и впрямь он стоял, ворочая стрелку, между колеями, по которым неслись поезда.

В следующее мгновение Мехмед неожиданно обнаружил удивительное сходство между холлом, где он в данный момент беседовал с Исфараиловым, и… салон-вагоном, в каких иногда имеют обыкновение путешествовать очень богатые или обладающие очень большой властью люди. Мехмед еще тешил себя надеждой, что это не его выбор, что он всего лишь подчиняется… (кому?), что это Бог (кто же еще?) велел ему сделаться еще богаче, чтобы, значит, потом добрыми делами (построит мечеть!)… и так далее… Но уже темное ощущение гибельной прелести богооставленности подхватило, приняло, понесло Мехмеда, и самой последней (перед тем как все происшедшее — происшедшее ли? — предстанет не имеющим места быть, кратким обмороком, головным спазмом и т. д.) его мыслью было: то, что подхватило, приняло, понесло Мехмеда, во всех отношениях равносильно, равнозначно, сопоставимо с тем, что только что его (или он сам его) оставило (оставил).

— Что такое окружающий нас мир, Мехмед-ага? — Исфараилов тоже обратил внимание на буквально сверлящую их взглядом сквозь стекло ворону на карнизе. — Всего лишь сумма человеческих о нем представлений. Можно ли изменить мир? Да, если изменить хотя бы одно-единственное слагаемое в этой сумме. Вы, Мехмед-ага, вольно или невольно пытаетесь его изменить.

Мехмед вдруг предположил, что вряд ли в мире существует сила, способная изменить представления (что она прекрасна) вороны о сверкающей на солнце латунной пепельнице. Однако же овладеть пепельницей вороне мешало стекло.

— Именно так, Мехмед-ага, — подтвердил читающий его мысли (хотя в данном случае тут особенной проницательности не требовалось) джинн, — мы вынуждены вас остановить, потому что в противном случае вы, как эта самая ворона, разобьете стекло, утащите латунную пепельницу, но при этом оставите дом на разграбление ворам. Я понимаю, Мехмед-ага, что завод на Урале для вас очень важен, но ведь, в сущности, это та же латунная пепельница… А речь между тем идет о трехэтажном каменном доме с большим участком. Вы получите ее. Позже. Из наших рук.

— Что тебе, Али, в нынешнем российском вице-президенте? — спросил Мехмед. — Они меняются каждые полгода и… ничего не решают. Какая разница, кто сидит в главном кресле страны, которой уже почти и нет, Али? Отдай мне завод сейчас!