Да уж, откровенно говоря, самое нелепое в нашей жизни, которую мы якобы проживаем, это ненужное общение. Мы крутимся по непересекающимся орбитам, время от времени встречаясь касанием рук, в пятиминутном разговоре, днем в беготне, вечером в опере[617] или на каком-нибудь бдении у тела, где все чувствуют себя немного более едиными, чем всегда (так и есть, но это ощущение тут же исчезает, как только кончается процедура, всех объединившая.) И в то же время живешь в убеждении, что друзья рядом с тобой, что общение существует и что согласие и несогласие между вами глубоко и неизменно. Как мы все ненавидим друг друга и не понимаем того, что любовь и нежность лишь одна из форм этой ненависти, а причина этой глубинной ненависти в том, что мы не можем найти центр, и потому остается непреодолимое пространство между мной и тобой, между этим и тем. Всякая нежность — это онтологическая отправная точка, че, в попытке овладеть чем-то неовладеваемым, и если мне хочется стать для Травелеров близким человеком под предлогом того, чтобы узнать их получше и стать для них настоящим другом, то на самом деле я просто хочу завладеть маной Ману, стать прирученным домовым Талиты, завладеть их взглядом на вещи, их настоящим и будущим, которое так отличается от моего. Откуда эта мания духовного присвоения, Орасио? Откуда эта тоска по аннексиям у тебя, который только что обрубил концы и покончил со смутой и упадком духа (а может, стоило задержаться в Монтевидео и поискать получше) в прославленной столице духовной жизни Латинской Америки? Ну и что мы имеем: с одной стороны, ты сознательно распрощался с одной из самых ярких страниц своей жизни и даже думать не позволяешь себе на том нежном языке, на котором ты с удовольствием лепетал всего лишь несколько месяцев назад; а с другой, о запутавшийся в себе идиот, ты чуть ли не в буквальном смысле в лепешку разбиваешься, чтобы сблизиться с Травелерами, стать одним из Травелеров, утвердиться среди Травелеров, даже в цирк к ним пролезть (вряд ли директор захочет дать мне работу, так что придется серьезно подумать, не переодеться ли мне матросом, который привозит на продажу отрезы тканей сеньорам на платья). Вот дурак-то. Посмотрим теперь, станешь ли ты снова сеять смятение в рядах, раз уж ты появляешься только для того, чтобы портить жизнь порядочным людям. Когда-то мне рассказывали об одном типе, который считал себя Иудой и по этой причине вел собачью жизнь, принадлежа к высшим слоям буэнос-айресского общества. Не надо быть тщеславными. Ты всего-навсего вкрадчивый инквизитор, как однажды ночью тебе совершенно правильно это заметили. Взгляните, сеньора, на этот отрез. Шестьдесят пять песо за метр, только ради вас. Вашему му… простите, вашему супругу непременно понравится, когда он вернется из… простите, с работы. Он на стенку полезет от радости, поверьте мне, слово матроса с «Вифлеемской реки». Что делать, маленькая контрабанда ради приработка, малыш у меня рахитом болеет, а же… простите, супруга шьет для одного ателье, надо помочь ей, сами понимаете.

(-40)

Сверхученые записи Морелли: «Попытаться написать roman comique[618] таким образом, чтобы текст отражал другую шкалу ценностей, и участвовать тем самым во всей этой антропофонии, в которую мы продолжаем верить. Пожалуй, в рамках обычного романа такой поиск невозможен, читатель ограничен его пространством, тем более определенным, чем талантливее автор. Он вынужден резко тормозить на разных уровнях в плане драматическом, психологическом, трагическом, сатирическом или политическом. В противоположность этому попытаться написать книгу, которая не вцеплялась бы в читателя, но делала бы его невольным соучастником, тихо нашептывая ему о том, что кроме обычных путей бывает и нечто эзотерическое. Массовое чтение, рассчитанное на читателя-самку (который при этом не уйдет дальше нескольких первых страниц, начисто запутается, будет шокирован и станет проклинать себя за выброшенные деньги), в котором, однако, будут смутно угадываться признаки чтения избирательного.

Провоцировать, слепить текст будто бы неряшливый, бессвязный, неконгруэнтный, антироманический (но не антиромантический). Не запрещая себе использовать великие достижения этого жанра, когда того требует ситуация, однако всегда помня совет Андре Жида: Ne jamais profiter de l’élan acquis.[619] Как любое создание западной культуры, роман довольствуется установленными нормами. Решительно противостоять им, найти способ уйти от них и для этого срубить под корень всю системную конструкцию характеров и ситуаций. Приемы: ирония, непрестанная самоирония, неконгруэнтность, безудержная игра воображения.

Попытка такого рода есть фактический отказ от литературы; отказ частичный, поскольку она опирается на слово, но она должна скрывать в себе этот отказ в каждой операции, которую предпринимают автор и читатель. То есть использовать роман, как используют револьвер, чтобы поддержать мир, поменяв таким образом его знак. Взять от литературы ее назначение быть живым мостиком от человека к человеку, которое в трактате или эссе сохраняется только для специалистов. Повествование, которое не стало бы предлогом для передачи „послания“ (не бывает посланий, есть только посланники, они сами и есть послание, так же как любовь — это тот, кто любит); повествование, которое служит коагулянтом человеческих жизней, катализатором запутанных и малопонятных представлений, от которого достается в первую очередь тому, кто пишет, — вот что такое написать эту книгу как антироман, потому что установленные нормы неизбежно оставляют за рамками малейшие признаки того, что могло бы превратить нас в посланцев, приблизить нас к нашему пределу, нас, которые пока еще так от этого далеки.

Странным образом автор создает себя сам через свое произведение. Если в этом месиве, которое есть прожитый день, погружение в существование, мы хотим найти эффективно работающие ценности, которые приведут нас наконец к тому, что мы услышим друг друга, то что тогда делать с чистым разумом,[620] со здравомыслящим здравым смыслом? Со времен античной Греции до сегодняшнего дня диалектическое мышление располагало достаточным временем, чтобы это принесло свои плоды. И мы поедаем эти плоды, они прекрасны на вкус, правда кишат радиоактивными элементами. Но вот сейчас-то, в конце банкета, что же это мы все такие невеселые, братья мои по одна тысяча девятьсот пятьдесят какому-то году?»

Еще одна запись, видимо в дополнение:

«Положение читателя. Вообще говоря, каждый романист ждет от своего читателя, что тот поймет его, учитывая собственный жизненный опыт, или воспримет написанное как своего рода послание, которое глубоко заденет его душу. Писатель-романтик хочет, чтобы его поняли через него самого или через его героев; писатель-классик стремится научить, оставить свой след в истории.