Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Сам создаешь себе новые трудности, сказал я, плача навзрыд. Пожалуй, все-таки из-за Сары. А, не все ли равно! Буу! Буу! Что говорить, меня ужасно развезло из-за Сары. Хуже, чем из-за старины Хикки. Странно! Такое чувство, будто у меня отняли правую ногу или даже левую, которую, уж если на то пошло, я даже больше ценю. Вот-вот. Именно этого она и добивалась, старая мессалина. Из кожи лезла, чтобы подцепить меня на свои крючки. Послать бы ее ко всем чертям. И я заострил киту верхнее веко. А толку что, если теперь я из-за нее сам не свой? Да, она умела влезть мужчине в душу. Знала, как завладеть его сердцем или, вернее, желудком, печенкой или чем там еще. Что у кого болит. И окопаться там. Буу! Буу! Слеза капнула на палитру. Кто бы мог подумать, что я способен лить слезы в полпенни величиной. В шестьдесят восемь, по такой затасканной юбке, как Сара Манди! Кто бы мог подумать, что в моем возрасте и при моем опыте я позволю ей схватить себя за глотку и буду давиться от слез. Буу! Буу! Кит смотрел на меня каким-то таким взглядом, что я никак не мог успокоиться. Слезы стекали по моему носу, и я сказал себе: замечательные глаза! Шедевр! Возможно. А ноги старику я постараюсь сделать крепкими, как скалы. Крепче скал. Да, на ближайшие сутки работы невпроворот.
И я работал за шестерых. И в каких условиях! Сара все время выкручивала мне кишки и сжимала грудь, а люлька выкидывала разные номера. Я не сумел закрепить ее, и поэтому она болталась из стороны в сторону. Иногда, смешав краски, чтобы положить их на стену, я вдруг обнаруживал, что тычу кистью в воздух. Люлька не переставая кружилась и поворачивалась, а потом стала взлетать и падать.
Один раз она даже пошла кругом, как большое колесо, так что я повис вниз головой. Так, сказал я, это уже беспорядок, нарушение закона всемирного тяготения, беззаконие, — верно, меня опять схватило, как бывало: или пиво оказалось замедленного действия, или, может, Альфред подмешал в него спирту.
Я дотронулся до запястья: горячее, чем рыба на сковородке.
— Да, — сказала Сара, — у тебя жар. Ты весь пылаешь. Совсем как в первую субботу нашего медового месяца в Борнемауте, когда я пощупала тебе пульс. Надо скорее лечь.
— Хэлло, Сара! — сказал я. — Что ты там делаешь в пустоте? Смотри сверзнешься!
— Обо мне-то что беспокоиться, — сказала Сара. — Я всегда за собой присмотрю. Лучше о себе подумай. Ты, черт возьми, очень болен.
— Ай-ай-ай, Сара! Ну и опустилась же ты с этим Байлзом. Раньше ты никогда не чертыхалась. Совсем это на тебя непохоже.
— Непохоже, — сказала Сара. — А все ты. Все из-за тебя.
— Ну, прости, Сэл, — сказал я, — совсем из головы вон, что ты умерла.
— Да, умерла. Вот видишь, как ты болен. У тебя температура, Галли, да и бред, наверно, раз ты видишь меня наяву. Слезай, будь хоть капельку благоразумен, прошу тебя, и ляг в постель.
— Я занят, Сэл. Мне до завтрашнего вечера нужно горы своротить. Будь умницей, не приставай ко мне с пустяками.
— Я себе никогда не прощу, если ты свернешь себе шею на этой дурацкой планке.
— Ну, хватит, Сэл. Ступай-ка домой, к себе, в твою темную уютную могилку. А я-то думал, ты рада будешь умереть.
— Ах, Галли, как у тебя только язык поворачивается. После того, что ты так жестоко поступил со мной — столкнул меня с лестницы и сломал мне позвоночник.
— Я не хотел убивать тебя, Сара.
— Оставь, Галли. Не лги хоть.
— Ну, я немножко рассердился — зачем ты звала полицию, чтобы упечь меня в тюрьму до конца моих дней. Это, если хочешь знать, похуже, чем убить.
— Но я не думала, что полицейский придет. Что ему было у меня делать?
— Брось, Сара. Конечно, ты хотела избавиться от меня.
— Ах, Галли, — сказала Сара. — Может быть. Почем я знаю? Я так измучилась, сама не знала, что делаю. Видит Бог, я хотела, чтобы ты получил свою долю по справедливости. Но и мы с Байлзом получили бы хоть немного на похороны. Ровно столько, чтобы нас погребли прилично, а не швырнули в общую яму.
— Брось, Сара, ты отлично знаешь, уж я-то когда угодно похоронил бы тебя. А то, что ты умерла, так велика ли потеря — умереть в твоем возрасте? И какая у тебя была жизнь — без денег, с этим скотом, который избивал тебя.
— Не смей обзывать Байлза скотом. Всем бы быть не хуже, чем он. Да, он горяч на руку, зато был мне верным другом в старости.
— А ведь ты была счастлива с Байлзом, Сара. Ты с кем угодно умела быть счастлива, с любой парой брюк.
— О Господи, при чем здесь счастье? Ты единственный, кого я любила, Галли.
— Интересно, с чего бы это? Может, потому, что со мной не приходилось скучать? Да, со мной ты не оставалась без дела. Хватало на полный рабочий день.
— Ах, Боже мой, сколько раз я лежала без сна, думала, как мне с тобой быть, даже плакать не могла, так у меня сердце изболелось. Да, Галли, ты разбил мне сердце. Так же, как сломал мне нос, а теперь вот спину.
— А все-таки сама говоришь — хорошее было время.
— Чудесное.
— Пусть мы не были счастливы, но жили полной жизнью.
— Ах, Галли, Галли! А почему мы не были счастливы? Ведь могли же. Разве мы не подходили друг другу? Разве ты любил другую женщину хоть вполовину так, как меня? Даже мучить меня было тебе в радость. А стоило нам оказаться врозь — места себе не находил, все думал обо мне.
— Верно, Сара.
— Ты прямо-таки с ума по мне сходил. Разве не так?
— Бывало, Сара.
— Ведь поэтому ты и покалечил мне нос, правда, Галли? Тебя злило, что я гвоздем засела у тебя в голове. Злило, что нет тебе свободы, — ведь правда?
— Правда. Меня нельзя держать под каблуком. Мне надо работать. А теперь иди, Сэл. Отчаливай. Я пишу картину, лучшую свою картину. И мне надо кончить ее до того, как меня повесят.
— Что болтать со мной, что делать вид, будто ты и вправду пишешь, — все равно же не видишь, куда кладешь краску. В этой тьме зеленого от синего не отличишь.
— Но я леплю форму тоном. Мне нельзя терять ни минуты. Посмотри на эту стену — здесь дела на два года, а мне, дай Бог, осталось двадцать четыре часа.
— Двадцать четыре часа! При такой горячке ты и часу не продержишься! Чистое самоубийство. Ты пылаешь, как печка. И весь дрожишь. Нельзя так в шестьдесят восемь лет. Ты вот-вот сорвешься. Видишь, я из-за тебя плачу.
Она и впрямь расплакалась, по щекам потекли крупные слезы, и в каждой с левой стороны отражалась полная луна, светившая в готическое окно. Сара оплакивала меня. А может, я сам себя оплакивал.
— И чего ради, скажи, чего ради, — сказала она, — ты загубил наше счастье? А все твоя живопись. Одна была забота — где мазать зеленым, а где синим. А мы могли быть так счастливы.
— И мои картины тебе очень мешали, — сказал я, заостряя скалы там, где они соприкасались с китом, — светлая охра и синеватый багрянец; их пришлось заострить из-за новых глаз. — Мешали, да?