— Кайзер его не выносил.

— Ладно, мистер Джимсон. А Крюгер?{58}

— Крюгер слышать о нем не мог. Крюгер стоял за Библию, то есть за самое что ни на есть старое искусство. На том был воспитан.

— Ладно. А Армада?

— Вот уж кто воевал против современного искусства и нового требника.

— Значит, — сказал Берт, — искусство за многое в ответе.

— А как же, — сказал я. Фу, до чего же это все плоско! Плоско, как пол, который весь исхожен до бугров и выбоин. — В этом-то и беда. Искусство будоражит. Каждое следующее поколение создает новое искусство. Просто чтобы иметь что-то свое. Если не новый джаз, так новую религию. А отцам это поперек горла. Еще бы, в их почтенном возрасте. Они пытаются уничтожить новое, и тогда начинается очередная война, черт бы ее побрал.

— Зачем же вы занимаетесь искусством?

— Ничего не могу с собой поделать, джентльмены. Это как вино. Эх, если б вовремя устоять! Да не вышло. Родился я малым ребенком, а рос, не набираясь ума-разума. Да, джентльмены, до двадцати пяти лет я даже не подозревал об опасности своего положения. И при этом был полностью предоставлен сам себе. — И я приложился к пустой кружке. У Коуки под носом. Говоря фигурально. С тех пор как я расплатился с ней, Коуки подобрела ко мне и иногда угощала пивом за хозяйский счет.

Но она даже не заметила, что я иссяк. Стояла, задумавшись, почесывая левым — светским — мизинцем левую щеку и хмурилась. Душой она была в буфетной, гадала, спит ли малыш, а может, изучала его черты, пытаясь узнать, есть ли у него шансы стать премьер-министром. Последнее время Коуки часто витала в облаках. Раньше она изводилась, что не вышла лицом, а теперь — от страха, что малыш будет в нее. Да, подумал я, теперь Коуки есть чем жить, и такая жизнь убьет ее со всей жестокостью, предназначенной для счастливых матерей. Через пять лет она станет старой каргой и до смертного дня будет носиться как угорелая. Она уже не думает о себе самой, бедняга. Чтобы сбросить с себя хоть эту ношу.

Я перевернул кружку вверх дном и лизнул край. Коуки забрала ее у меня и наполнила. Не глядя. Словно в полусне. Каждая морщинка у нее на лбу говорила: «Уж эти мне мужчины!»

— Благодарю вас, мисс, — сказал я. — Дай вам Бог здоровья и тра-та-та-та.

— Поостерегитесь с вашими тра-та-та-та, — сказала Коуки. — Здесь приличное заведение.

Но в ее голосе не было злости. Она прислушивалась к тому, что происходит в буфетной. Лоб ее прорезали по крайней мере еще две морщинки, по вертикали. Те, от которых стареет лицо. Но предостерегать ее было бы бессмысленно. Что ей до себя?

— Жена одного мэра — не помню где — говорит, что не подаст солдату и стакана воды.

— С чего это она так?

— Она против войны.

— Я, что ли, затеял войну? — сказал совсем еще молоденький солдатик. — Воюйте, черт бы вас побрал, сами. А меня отпустите на мою работу.

— А какая-такая у тебя работа, сынок?

— Какая есть, — сказал солдат. — Больно много знать хочешь. Может, тебе еще мое родимое пятно показать?

— Я только спросил.

Солдатик вышел. Он хотел хлопнуть дверью. Но она открывалась в обе стороны. В баре не хлопнешь дверью. Там, как в церкви, все предусмотрено. Давние традиции.

— Это Симпсон, из нашего отделения, — сказал Уолтер. — Он недавно женился, а тут как раз война. Вот ему и обидно.

— Как назло, можно сказать.

— С чего это он так прикипел к своей работе?

— А кто его знает. Уж он такой, Симпсон.

Кошка мяукнула у двери. Потом вдруг снова оказалась на стойке и пошла, петляя между кружками, как белая змейка. Три девчонки поочередно погладили ее, но она даже не обернулась в их сторону. Ко мне идет, подумал я. И она остановилась и уставилась на меня. Сделала стойку. Помахала левой передней в воздухе. Потом посмотрела сквозь меня. Прошло, может, тридцать секунд, а может, все полчаса. Я смотрел на нее, а она сквозь меня. Словно меня и вовсе не было.

— Кис-кис, — позвал Берт и почесал ей спинку. Внезапная атака! Кошка вскочила к Альфреду на плечо и, сбежав по его спине до поясницы, прыгнула на полку с виски. Кошка-индивид. Неприступная красавица кошка.

— К вечеру он становится беспокойным, — сказал Альфред.

— Весна, — сказал Берт.

— Весна тут ни при чем, — сказал Альфред. — Кот-то кастрированный. Природа на него действует, что ли? Любит шлендать, как стемнеет.

— Кастрированный? — сказал Берт. — Что ж ты говоришь «он»?

— А я беднягу Снежка люблю.

— Ну, он не очень-то к тебе ластится.

— Не скажу, чтобы очень. С характером киска, можно сказать. Никогда не знаешь, что у нее там внутри сидит.

— Кошка, наверно, — сказал я. — Во всяком случае, мне так кажется.

Усатый, который уже долго исподтишка присматривался ко мне, теперь сделал над собой неимоверное усилие, такое, словно собрался пробить головой потолок, и сказал еле слышным голосом:

— Знаете, многие считают, что современное искусство — источник большинства наших бед.

— Они абсолютно правы, — сказал я. — Именно так. Источник.

И чуть было не разрыдался. Но в этот момент в бар вошел мистер Мозли и бросил на стойку полкроны. Лицо у него было красное, как красные чернила, сам же он был выдержан в новой цветовой гамме — в коричневой. Костюм коричневый — цвета старого эля. Золотисто-коричневый галстук — цвета светлого немецкого пива. Коричневые ботинки, сверкающие, как фарфоровые ручки от пивных кружек.

Носки — гиннес. На левый глаз надвинут новенький коричневый котелок — цвета портера.

При виде Мозли я приободрился. Люблю людей, которые не щадят себя ради блага общества.

— Добрый вечер, мистер Мозли, — сказал я.

Но он не обратил на меня никакого внимания. Не больше, чем кошка.

— Двадцать маленьких, Альфред, и, будьте добры, двойное виски для мистера Мозли, Коуки.

Но сам я думал уже о другом. Что это, соображал я, ботинки Мозли или Перечница? И вдруг передо мной возникли голубые глаза. Так и вперились в меня. Вот оно, подумал я. Вот чего не хватало моему киту. Светлое, светлое, серо-голубое пятно. Чтобы оттенить небо. Большое пятно. Но сколько с этим будет возни!

— Ваше здоровье, мистер Джимсон! Удачи! Всех благ! Исполнения желаний!

Два огромных глаза. Заостренные. В форме чижика. Широко открытые. Сколько придется попотеть! А если крыша хлопнется мне на черепушку...

— Будьте здоровы, — сказал Берт, — здоровы, здоровы!