Беспорядок в доме увеличивался и за счет разношерстных его обитателей, не составлявших, впрочем, настоящей семьи. Господь Вседержитель, возможно, по-прежнему недовольный старым грешником, не даровал ему милости заиметь потомство, поэтому в доме заправляла вторая жена Ванни, монна Аньола, женщина на тридцать лет его моложе, но тоже бездетная, из тех, кто выходит замуж за богатых стариков, надеясь на скорое наследство и ту же свободу, какой обычно пользуются их вдовы. Монна Аньола от рождения славилась высокомерием, вообще свойственным ее семье, Бандини Барончелли, что, как и Пацци, ненавидели Медичи и поклялись, что не успокоятся, пока не увидят их мертвыми. На правах сына в доме жил также племянник Ванни, колченогий пятидесятилетний Пьеро ди Бернардо, и приемный его сын Доменико ди Нанни, непослушный двенадцатилетний мальчишка, подброшенный в церковь Санта-Мария-а-Ольми, что в Муджелло, где Ванни владел лучшими землями и большим загородным домом; поговаривали, будто Доменико – его незаконнорожденный сын, прижитый с какой-то крестьянкой. Еще был учитель, изредка занимавшийся с мальчишкой грамматикой, а в оставшееся время словно прикованный к кухне, куда со всей округи стекались нищие и вечно голодные племянники и прочая родня Ванни. Ах да, забыл, была еще рабыня по имени Катерина, личная служанка моны Аньолы, как-никак важной синьоры.

И вот я поселился в комнатке под самой крышей этого сумасшедшего дома. Если бы не столь прискорбное и беспорядочное содержание, он мог бы даже стать весьма уютным. Будь у меня такой, думалось мне, я придал бы ему блеск, какого он заслуживает, наполнил бы множеством ребятишек, которых подарила бы мне жена. Законных детей, рожденных в браке, освященном Господом и признанном по законам людским, а не жалких ублюдков, невесть откуда взявшихся, подброшенных в Воспитательный дом, плодами порока, грязных плотских утех с простолюдинками или рабынями. И я поклялся себе, что никогда не унижу себя подобным проступком. Beatus vir qui non abiit in consilio impiorum!

Однако кара Господня за гордыню настигает, когда ее меньше всего ждешь. Она всегда так ужасна, что поневоле начинаешь сознавать, сколь человек слаб, сколь мало способен противостоять искушению. Грех или дьявол, как водится, явились мне в обличье ангельской красоты и грации. Но, может, я ошибаюсь, может, это и был ангел, и он спас меня, освободив от меня самого. Всякий раз, стоит только подумать об этой истории, моей или, скорее, нашей истории, я тотчас сбиваюсь, не в силах разобрать, что произошло на самом деле, упорядочить воспоминания как частные случаи ars notaria, а затем аккуратно оформить имбревиатуру собственной жизни согласно принятым формулировкам. Поверьте, это категорически невозможно исполнить, когда в смятении само твое существо, когда трясутся поджилки, когда не можешь вымолвить и слова, а дыхание перехватывает, и ты не способен думать ни о чем другом, не говоря уже, чтобы спать по ночам.

Снова пришло лето. Ужасное лето, особенно в каморке под крышей, где грубый тесаный камень стен раскаляется, выжигая остатки воздуха. А вместе с летом вернулась и смерть, давшая о себе знать первыми случаями чумы, занесенной то ли из деревни, то ли каким-нибудь проходящим солдатом. Теперь и я, выходя из дому, закрывал лицо платком, смоченным мускусной водой. Впрочем, дел у меня было немного, казалось, все возможные клиенты сбежали из города, исчезли или умерли. Но тут Ванни вспомнил о старинном друге, таком же мошеннике, и направил меня к нему, чтобы помочь привести в порядок бумаги. Звался он Донато ди Филиппо ди Сальвестро, а жил неподалеку, на виа ди Санто-Джильо, сразу за больницей Санта-Мария-Нуова. Раньше он был банкиром и хозяином златобитни в Венеции, но все потерял и вернулся во Флоренцию, поджав хвост; по крайней мере, такие ходили слухи. Ванни, знавший Донато давным-давно, уверял, что тот утаивает от мытарей несметные богатства, замаскированные под векселя или долгосрочные облигации.

Донато оказался таким же стариком, как Ванни и мой отец, но выглядел куда хуже, словно с ним произошло нечто ужасное, навечно оставившее знаки и в душе, и на теле. Он уже не слишком хорошо соображал, напоминая скорее ребенка, потерявшегося в мире собственных фантазий, а в себя приходил лишь изредка и тогда говорил удивительно четко, но потом снова принимался витать в облаках, вперив безразличный взгляд в пустоту. В такие моменты непросто было следовать за его, мягко говоря, рассуждениями или терпеливо выносить долгое молчание; что до бумаг, они оказались еще более запутанными, нежели бумаги Ванни, и, того хуже, относились к миру и обществу, построенным по венецианскому образцу, в порядках и обычаях которого я совершенно не разбирался.

Когда я впервые посетил дом Донато, то заметил, что за спиной у него все время маячит вторая жена, монна Джиневра, лет на тридцать моложе, очень полная и страдающая подагрой. Она следила за нами, словно сторожевой пес; я постоянно чувствовал на себе взгляд ее проницательных глаз, следивший, чтобы я не подсунул Донато на подпись какую-нибудь бумагу: никаких обязательств или пожертвований, ничего такого, что могло бы уменьшить на жалкие несколько флоринов ее будущее наследство, вступать в которое ей, по ощущениям, придется уже довольно скоро. Впрочем, у меня сложилось впечатление, что охраняла она не только мужа и его богатства, реальные или мнимые. В доме было сокровище, которое она оберегала еще более ревностно.

Прекрасно помню тот день.

Я сидел за этим же столом, в этой же зале, с головой погрузившись в документы. Становилось все жарче. Донато, пошатываясь, отправился опорожнить мочевой пузырь, и я остался один.

Видение было мимолетным. Легкий шорох босых ног по камню, шелест свободного платья, едва прикрывавшего грудь служанки, сияние волос, аромат юной кожи и тела, перебивший, победивший затхлый запах плесневелых бумаг.

С того мгновения все мои мысли были лишь о ней. Я искал любой возможности вернуться в дом Донато, и однажды надежды мои обернулись явью: монна Джиневра, ослабив хватку, вышла по делам, и я, оставив Донато за столом забавляться перочинным ножиком, ящерицей скользнул на узкую лестницу. Сердце бешено колотилось, пропотевший лукко лип к рубахе, и я продал бы душу, чтобы от него освободиться. И вот передо мной полуприкрытая дверь. Она стояла там, в глубине комнаты, опершись на залитый светом подоконник, казалось, полностью поглощенная созерцанием огромного купола Санта-Репараты, что возвышался над домом. На руке, касавшейся оконного переплета, блестело оловянное колечко.

Она обернулась, должно быть, почувствовав мое присутствие, и была изумлена, возможно, даже напугана явлением высокого худощавого юноши