членов Литфонда о путевках, о пособиях, о намогильных памятниках, слушали отчет комиссии, обследовавшей Дом творчества в Переделкине, и все это было хорошо и прекрасно»{569}. Среди вороха бумаг, обозначавших кипучую деятельность сотрудников Литфонда, в архивах обнаруживаются весьма любопытные. Если взять хотя бы 1950-е годы, то это и «Дело о выселении сторожа К. А. Фроловой из помещения, занимаемого детсадом Литфонда», и заявления писателей о предоставлении путевок в Карловы Вары, и дело по иску о взыскании задолженности с Рюрика Ивнева (пять лет взыскивали!) и других литераторов (юристы литфондовские без дела не сидели). А еще переписка с Моссоветом о предоставлении жилплощади Даниилу Андрееву в связи с реабилитацией, переписка о состоянии здоровья писателей, чертежи памятников и могил литераторов, списки родственников классиков русской литературы, «конфликтное дело» внучки Владимира Короленко с ее бывшим мужем (тоже писателем) и т. д., и т. п. Короче говоря, литфондовцы, сами того не желая, в конце концов становились писателями, набивая руку в составлении всех этих бюрократических бумаг.

В Литфонде была своя отлаженная технология помощи литераторам (или отказа в таковой). Например, в 1962 году Ариадна Эфрон (репрессированная дочь Марины Цветаевой) получила ссуду в одну тысячу рублей – немало по тем временам! Но жить Ариадне Сергеевне было негде и все деньги она внесла в качестве пая за кооперативную квартиру. Возвращать ссуду было не из чего – она жила случайными заработками. Помог Александр Твардовский, обратившись в июле 1964 года в секретариат Союза писателей с просьбой – списать ссуду, так свидетельствует документ, хранившийся в архиве Натальи Бианки.

«Литфонд, – вспоминает Геннадий Красухин, – в писательском фольклоре называли “лифондом” и расшифровывали как личный фонд секретарей Союза. Дело в том, что был поставлен верхний предел на пособие, которое мог запросить у Литфонда нуждающийся писатель. Я никогда ничего у Литфонда не просил, поэтому боюсь соврать, но кажется, что верхний был в 1,5 или 2 тысячи рублей. Такую сумму Литфонд мог выдать только на условиях займа. Безвозвратная ссуда, полагающаяся нуждающемуся писателю, была много меньше. Так вот. Рассказывали, что каждый январь правление Литфонда рассматривало просьбу секретаря Союза писателей… о выдаче ему предельной возвратной ссуды. Разумеется, ссуда ему выдавалась»{570}. А в конце года ссуду списывали в убытки «в виде исключения».

Благодарность Литфонду от тех писателей, кому помощь была оказана, могла бы быть еще более огромной, если бы решения о выдаче энного количества рублей принимались на основе системы, предложенной когда-то Эммануилом Казакевичем. Корней Чуковский в дневнике от 5 мая 1955 года поражается тем, как из Казакевича «так и брызжет талант». Брызги таланта Казакевича касались и бытовых вопросов: «Он составил очень забавную табель о рангах для писателей… Тут есть и “справедливо забытый”, и “несправедливо забытый”, и “небезызвестный”, и “интересный”» и т. д., и т. п.{571} Эффективность этой системы Казакевич рассматривал на собственном примере. «Предположим, – говорил он, – я, Казакевич, прошу пособия пять тысяч рублей». А ему отвечают: «Казакевич – интересный писатель, тянет лишь на две тысячи». И все довольны. К сожалению, сотрудники Литфонда не взяли на вооружение «систему Казакевича», а как бы она упростила им жизнь!

Константину Симонову помощь Литфонда не требовалась, он сам мог заменить любой подобный фонд – настолько щедрым и бескорыстным он был, в том числе и по отношению к своим коллегам. Константин Ваншенкин рассказывал об одном писателе, оказавшемся в большой денежной нужде. Книги не выходили, и тогда он решил попросить в долг у Симонова. Но сразу говорить об этом по телефону было неудобно. «Приезжайте через час к Старой площади, – тут же ответил Симонов и указал точное место. – Мне некогда, я перебираюсь на местожительство в Ташкент». Тот примчался, но опять начал тянуть, в конце концов Симонов понял, вынул с облегчением чековую книжку и, приложив ее к стене дома, выписал чек на нужную сумму. Прошло несколько лет, Симонов вернулся в Москву. И писатель решил отдать долг, сильно извиняясь и волнуясь. «Ах, вот в чем дело, – засмеялся Симонов. – Я совсем забыл… – и положил конверт в карман»{572}.

Нетрудно установить время, в которое произошел описанный эпизод – 1958 год, когда Константин Михайлович отправлялся в своего рода «ссылку» в Среднюю Азию, специальным корреспондентом газеты «Правда». Здесь есть ценные детали повседневности, например чековая книжка – явление чрезвычайно редкое для советского периода нашей истории. У мистера Твистера наверняка с собой была такая книжка, но у советского человека? Зачем она ему? При его-то зарплате, которую он до середины 1950-х годов получал облигациями? А Симонову чековая книжка была необходима, он же не мог все свои гонорары да премии наличными хранить. Думается, что историй, похожих на ту, что произошла с нуждающимся литератором, можно было бы насобирать на отдельную книжку (но не чековую) – о Симонове и его щедрости ходили легенды.

Хотя у секретарей Союза писателей, само собой, и гонорары были не те, что у всех остальных. Это вопрос затронул в своем дневнике Корней Чуковский еще 10 января 1955 года: «Леонов рассказывал, будто на совещании о гонорарах в ЦК Фадеев выступил за сокращение гонораров: “Вот я, напр., – говорил он, – прямо-таки не знаю, куда девать деньги. Дал одному просителю 7 тысяч рублей – а давать и не следовало. Зря дал, потому что лишние”… Против него выступил Смирнов: “Ал. Ал. оторвался от средних писателей”»{573}. Двусмысленная фраза! Был средним писателем, а стал выдающимся…

Сколько же по-настоящему получали средние писатели? 11 января 1963 года Владимир Лакшин отметил: «В Союзе писателей поговаривают о необходимости реформы оплаты, увеличения гонорара. Чиновники возражают: “Назовите мне писателя, у которого на книжке[20] меньше миллиона”. Так-то, литературная голытьба!» Чиновникам-то, конечно, виднее. И все же главным выводом этой главы следует сделать следующий: не стоит считать советских писателей богатейшими людьми своей эпохи. Все относительно, в чем нас и убеждают приведенные здесь примеры: кто-то еле концы с концами сводил, а иным деньги девать было некуда.

А когда грянули рыночные реформы, многие советские писатели оказались как зайцы в половодье. Только не нашлось доброго дедушки Мазая, который собрал бы их всех в свою лодку. Каждый выживал как мог, поодиночке. Дочь Льва Ошанина Татьяна расценивает эти времена как большие испытания, приведшие к катастрофе: «Создалась ситуация, при которой отец стал ощущать себя ненужным в своей стране. Его перестали приглашать на выступления, сами собой уничтожились большие площадки его встреч с почитателями – Колонный зал, выступления на заводах, в других городах. Почти перестали звучать по радио и телевидению его песни. Тогда и вспомнились слова молоденькой жены моего друга: “А что вы будете продавать, когда Ошанин умрет?” Вспомнил их сам отец, когда перестали приходить “авторские”… Часто денег не хватало на еду. В один из