Отвада покосился на спутников. Молчат, будто рты им зашили. Дурни, это не тризнище! Ржать, чисто жеребцы, не нужно, но хоть кто-нибудь покажи, что живой!

— И что собираешься делать? Что ищешь?

— Мой князь, — ворожец развернул коня к Отваде. — Если повезёт, и я обнаружу первого, кто погиб здесь этой жуткой смертью, он покажет мне направление, откуда пришёл отравитель.

— Встанет и покажет?

Улыбнулся, покачал головой. Нет. Показал — направит лёжа.

— Уж не знаю, почему боги так устроили мир, но когда людей травят и никто не знает, откуда появилась зараза, тот, что погиб первым, падает головой в ту сторону, откуда пришёл нечестивый отравитель.

— И ты найдёшь того, первого?

— Найду, мой князь. Найду.

Отвада лишь рукой махнул, давай, жги.

Первый же человеческий труп, встреченный ходом, лежал прямо поперёк дороги. Весь отряд встал, ровно вкопанный.

— Гляди, — шепнул Отвада Гремляшу. — Кто-нибудь обязательно заверещит, что нужно поворачивать. Мол, это знак.

Косоворот осенился обережным знамением, один из его дружинных в сердцах бросил, дескать, нет дальше дороги. Сам Злобог заказал ехать дальше. Рыжий бондарь промолчал, хоть и нахмурился.

— Этот?

Лесной Ворон закрыл нос платком, спешился, подошёл к трупу и встал с наветренной стороны. Опустился на колени, на счёт-другой замер, потом простёр руки к небу, и в это мгновение бубенцы на его тряпках просто сошли с ума. Бронзовые колокольчики плакали, стенали, кричали, убивались, ворожец потрясал руками, будто требовал у богов ответа, и когда бешеная пляска бубенцов закончилась, заморский гость поднял измождённое лицо на Отваду и коротко помотал головой. Не этот.

Объезжая тело по широкой дуге, смотрели куда угодно, только не на останки. У каждого из отрядных лицо было закрыто платком, к седлу приторочен запас воды в походных питейках, поводьев не отпускали, даже лошадей обрядили в нечто наподобие овсяной торбы, рукавиц не снимали, рук с мечей не убирали. А ну как выйдёт из-за дома мерзкая старуха лихоманка, а ты судорожно шаришь слева, трясёшься от ужаса, рукоять нащупать не можешь?

— Дальше куда?

— К колодцу. Там я узнаю, куда унесли первую отравленную воду.

Отвада потеребил переносицу. На чих разобрало, сил нет. Если не отчихаться, на ходу может просто сбросить с коня, пока мотаешь головой. Очень вовремя! Иной раз, когда застигало в седле, просто приникал к шее коня, держался крепко-крепко и чихал раз двадцать. Отец так чихал, Отвада так чихает, дети тоже, причем чем старше становишься, тем чихаешь больше. Дети пока не лютуют, раз семь-восемь, впрочем, какие их годы. Князь показал: всё, не могу, сейчас буду чихать, Гремляш свистом остановил весь ход. Ждём.

Встали неподалёку от колодца. Больше на улицах трупов людей видно не было, только собачьи, кошачьи и оплывающие туши коров. Лесной Ворон подошёл к колодцу один, вспрыгнул на сруб, постоял на углу подняв руки, затем достал из сумы горсть песка, выбросил в воздух, проследил, куда отнёс ветер и спрыгнул. Колодезным воротом достал ведро воды, поставил наземь, встал на четвереньки и мало не обнюхал, чисто пёс.

— Думал, пить начнёт, — рыжий бондарь сдёрнул холщовую шапку, утёр испарину, шумно отфыркался. — Не поверишь, в холод бросило и колени едва не подогнулись! Вот стервец!

— Отчего же, поверю, — ответил один из косоворотовых людей. — У самого так же. Напугать заморский ворожец, конечно, здоров. Не отнять. Не был бы ворожцом, честное слово, засветил бы промеж глаз! Или стрелкой, что ещё вернее.

И все невольно потянулись к питейкам с чистой водой, погладили, ровно сговорились.

— Первое ведро отравленной воды рано утром унесли туда, — крикнул от колодца Лесной Ворон и показал рукой.

— Ну веди, нюхач, — Отвада мотнул головой: за мной.

Пока следовали за ворожцом, князь всё оглядывался да морщился. Так… ну-ка хватит морщить нос, не то чих опять разобьёт. Держи лицо Отвада, держи лицо. Избы, сараи, овины, амбары, конюшни, опрокинутые вёдра, трава, растрескавшая утоптанную деревенскую дорожку — видать давненько здесь не топал человек, не копытила скотина…

Избёнка встала на краю сельца, полперестрела — и на тебе лес. Пока шли тихим шагом к дому, половина отряда основательно поплескалась в питейках. Только Гремляш ни на мгновение не забывал оглядывать избы, деревья, небо, и даже утоляя жажду, вертел головой, как сова, хотя остальные двое по договорённости взяли себе в наблюдение право и лево.

Изба, как изба, плетень, как плетень, насаженные на колья тына, пылятся глиняные крынки, в углу двора около конуры лежит свернутое в поленце одеяло, чуть дальше — оплывающие останки пса, в середине двора валяется ветхая верховка, безжалостно побитая пылью, дождями и временем. Во дворе, в трёх-четырёх шагах от закрытой калитки лежит тело. Когда-то в этом гниющем куске склизкой плоти жила-билась душа, холстина облекала здоровенного пахаря и не была сгнившей, дырявой и мокрой, как теперь, а наверняка пятнела яркой вышивкой. Что-то не давало покоя, что-то кругом было не так, но как должно быть правильно — а Злобог его знает!

— Даже сжечь не смогли, — покачал головой Гремляш.

— Занедужил один, тот самый первый… или первая, и все, как один, бросились помогать, кто чем может.

— Как с соплями, — дружинный покачал головой. — Потом все носами шмыгают.

— Старухе-лихоманке не обязательно целовать всех и каждого, — усмехнулся Отвада. — Только первого. Остальное мы, люди, всё делаем сами.

— А если окажется, что первой была баба, — встрял Косоворот, — как пить дать её поцеловал Мор, и был он мужчиной.

— Ты бы оставил свои…

— Здесь, — Лесной Ворон вышел из-за угла избы, поманил рукой.

Воротца проходили, подобрав плечи, прижав к ногам ножны, бочком, чтобы ненароком даже краем одежды не задеть столбов, и с тыльной стороны дома увидели ещё одно тело: некогда это была баба, высокая, грудастая, наверное красивая — вон какая косища гниёт, да никак сгнить не может. Баба лежала на спине головой в лес, левую руку, должно быть, при падении заломила и навалилась всем телом.

— Я же говорил: баба! — угрюмо процедил Косоворот, хотел было сплюнуть, да вовремя вспомнил про замотку на лице. — И это дело рук мужчины.

— Жалеешь, что при жизни не загнул рачком? — усмехнулся Отвада. — Сгинула баба впустую? Не дала?

— Почему бы нет, — равнодушно пожал тот плечами. — Знал бы ее, мимо не прошёл. Я до бабьего племени охоч.

— Это она была первой? — спросил бондарь, мелкими шажками подвигаясь ближе и принюхиваясь: как только завоняет — стой.

— Ну… у кого-то она, может статься, и была первой, — косоворотовские заржали в кулаки.

— Я спрошу богов и, надеюсь, они направят своего недостойного последователя по правильному следу.

Ворожец, приложив палец к губам, воззвал к тишине, стянул на одну нитку язычки всех бубенцов и увязал узелком, а потом, закатав рукав рубахи, попросил нож. По знаку Отвады Гремляш дал свой.

Лесной Ворон показал на землю, вокруг моровой. Не первое тело увидели отрядные в деревне, но первое, земля вокруг которого на добрый локоть была даже не тёмной, а черной, будто оплавленной, точно углём толчёным присыпали. Ворожец опустился на колени прямо у границы чёрной земли, выудил из заплечной мошны кусок чистого холста, взял в зубы. Глубоко вздохнув, полоснул себя по предплечью… Когда побежало и полилось, Лесной Ворон перевернул руку и щедро окропил угольную землю. Отвада аж сглотнул и невольно назад сдал, всё остальные мало не отпрыгнули — а ты попробуй останься на месте, если живую кровь чёрная земля едва на лету не жрёт: как падает капля, вокруг пылевая чашечка поднимается и смыкается наверху, наподобие росянки, и хлюпает так смачно, точно волк на лету куропатку выщёлкивает.

— Тьфу, твою через коромысло! — Косоворот попятился и затряс башкой, с надеждой оглядываясь. — Померещилось, будто зубами клацает!

И только несколько бледных лиц, как один повернувшихся к нему, заставили его умолкнуть, не закончив.

— Ворожба! — зашептали походники, осеняясь обережным знамением, и незаметно для самих себя сдавая назад. — Как есть, злая ворожба!

Лесной Ворон многозначительно оглядывал вожаков похода и ловко перетягивался тканиной.

* * *

Ехали