class="p1">— Через него и вышла тогда драчка между нами, — убеждённо кивнул Косоворот. — Нет, я не спорю, может он и есть тот самый, кто повыше, да помогучее, только вот с той ли стороны он стоит?

— Это ты про что? — Гремляш перестал править и оторвался от меча.

— Всякое ведь с людьми бывает, — убеждённо затряс головой здоровяк. — Иной рождён в грязи, да выплывает на чистый свет, иной чистым рождается, да тянет его в грязи изваляться.

— Да что ты титьки мнёшь! — рыкнул Отвада. — Ходишь вокруг да около, сказать не решаешься! Давай уж говори.

— Не тот из братьев его батюшка, на кого ты думаешь, князь! Да и не в том дело, кто его батюшка. Говорю же, бывает так, что сызмальства в грязи растёшь, а вырастаешь чище родниковой воды.

— Себя что ли в виду имеешь? — Гремляш звонко рассмеялся.

— А чем тебе Косоворот не вышел? Иной разок знаешь про человека — ну бел, как снег, чист, словно кусок речного льда, а потом глядишь — надорвался по жизни, затянуло родник тиной, нанесло откуда-то на лёд песку. И всё, кончился чистый ледок. А ты глядишь умильными глазами, слюни роняешь, и по старой памяти думаешь: «Ну погоди, доберусь, напьюсь!»

— Знаешь таких? — усмехнулся Отвада.

— Знаю, — Косоворот равнодушно пожал плечами. — Ты.

Гремляш и Отвада изумлённо переглянулись.

— Подрезал ты свою память, князь, — боярин довольно разлыбился, поворошил палкой в костре. — Неприятное выбросил. А ведь когда ты Тёмному сдался, никто даже заподозрить плохое не посмел. Скажу больше: никто и не знал, что князь — больше не чистый ледок. Глядит люд на Отваду, улыбается, думает: «Князь у нас такой — держите семеро, за меня бондаря стоит горой. Только пусть погрозит какой супостат — вон какая у меня защита!» А защита с Тёмным перешепчивается, глядит кругом стеклянными глазами. Видишь, князь, и так бывает. Вроде хороший человек с виду, а нутрецо — гниловатое. А когда переродился, и не скажешь, в каком месте кончился, не знаешь.

— Безрод не душегуб, — в голос рыкнули оба: и Отвада, и Гремляш.

— Так и ты не был конченной сволочью, — пожал плечами Косоворот. — Только однажды появляется такой совестливый и правильный светоч и колет боярство пополам: эти плохие, эти хорошие! А потом бучу устраивает на подворье, еле-еле замирились. Никого не напоминает?

— Надвое вас расколола совесть, — бросил князь и в сердцах выплюнул почти дожёванную травинку. — У кого-то она есть, у кого-то — нет. Безрод никогда не подгрёб бы под себя общинные земли! Ишь чего удумали, дарственную летопись сообразили! Сами или надоумил кто?

— Вот умирает от мора старейшина селения, приходит ко мне и говорит — еле-еле говорит, хочу заметить — мол, боярин не оставь заботами землю-кормилицу, не дай зарасти бурьяном, когда никого не останется! Ну я и беру! Последняя воля, как никак! Или прикажешь к Злобогу послать, мол, дедовский завет не позволяет мне в одиночку владеть общей землёй?

— Ты гляди, как вовремя случился мор! — Отвада аж в ладоши захлопал. — Люд уходит, земля остаётся.

— В душу каждому не заглянешь, — Косоворот развёл руками. — Может и сидит во мне Тёмный, и весь из себя я такой алчный и жадный! А может в ком другом сидит, а ты и знать ничего не хочешь, только и повторяешь про себя: «Мой сын был бы на него похож, если бы в том походе не сгинул!»

— Да не может Сивый быть в двух местах одновременно! — князя аж затрясло. — И подле меня находиться, и дела чёрные творить на другом конце Боянщины!

— Сам говорил — кто-то могучий за этим стоит. А уж убедительнее слов князя, дескать, этот человек на моих глазах неотступно, и придумать нельзя. Вон все подозрения от куска льда да прозрачного ключа!

— Да ему-то какая польза? — Гремляш вновь оторвался от меча. — Первого и обвинят. Душегубит ведь человек с рубцами.

— Это уж ты у него вызнавай, — замотал руками Косоворот, — как он так исхитрился и двойника к людям запустить, и самому на глазах постоянно оставаться. А кто лучше всего обстряпает, если не твое собственное отражение? А что⁈ Я его понимаю, засиделся в простых дружинных, не век же с мечом в обнимку спать! А между прочим, по родовитости никто из нас тут ему в подмётки не годится! Вот твой отец, как на княжение попал? Из дружинных ведь?

— Из дружинных. Но ты-то должен помнить, хоть и мальцом был, тогда было трудное время, брат на брата шёл.

— Вот! А этот настолько непрост, что лишний раз языком болтать и то боязно.

— Глупости несёшь, да по дороге просыпаются, — Отваде надоело слушать чушь, он встал, потянулся и назидательно погрозил боярину пальцем. — Промеж нами чудом война не началась, и что-то я не припомню, чтобы тебе боязно было Безрода под брёвнами схоронить!

— Злобог попутал, — Косоворот повинно закачал здоровенной, ровно котёл, башкой. — Да и страшно было видеть, как он рушит единство меж князем и боярством.

— Спать! Спать! — князь махнул рукой, будто слепня отогнал, — Дуй к себе, да в ложницу не надуй, вон сколько браги выхлестал.

— Ага, утро вечера мудренее. Что-то оно покажет?

Когда возмутитель спокойствия ушёл, Отвада с вопросом в глазах повернулся к Гремляшу.

— Я на самом деле под Тёмным был такой сволочью?

Тот помедлил с ответом, уперев глаза куда-то в невидимый сейчас дальнокрай — там, наверное, в темноте воспоминания играли яркие и свежие, как вышивка на чёрном платке.

— Видели мы, что утомился ты. Видели, что мрачен и угрюм, пару раз косяка дал, только откуда нам было знать, что Тёмный в тебя влез?

— Ну уж невиновного я под меч отправил, ровно наземь сплюнул да растёр, — сокрушённо покивал Отвада. — Косоворот, конечно, скотина из последних, но в одном он прав — когда человек рядом с тобой переродился, ты и не заметишь. Всё, спать!

Глава 33

Здесь, наверное, не было живой души аж с тех пор, как на своих местах остались только мёртвые. Ещё никто не знал, что это такое, как одолевать напасть и куда бежать, потому не подходили даже на перестрел. Это потом начнут жечь дома вместе с уморенными, хлева с больной скотиной, а сельцо со странным названием Выемка обходили тридесятой дорогой. Кто-то прозорливый вывесил на подъезде знак мора на длинном шесте, и полотнище, порядком обветшавшее под дождями, ветрами и солнцем, казалось таким же мёртвым, как всё вокруг. Вот налетит дохленький порывчик середины лета, и холстина с бледно-красным кругом в середине еле-еле махнёт куда-то вперёд, ровно на самом деле умирающий из последних сил.

— Жуткое место, — поёжился Гремляш.

— Ага, ни птица цвиркнет, ни заяц пробежит. Только бубенцы этого звенят, — Отвада кивнул в сторону Лесного Ворона. — Говорит, так надо. Мол, дух смерти забоится, не подойдёт.

— Вот я дурень! — дружинный стукнул себя по лбу. — Знал бы, что бубенцы погибель отгоняют, на каждую сшибку обвешивался бы с ног до головы!

— Тут главное не забыть снять, если к бабе идёшь, — усмехнулся Отвада. — Иначе все соседи буду знать — что, как долго и сколько раз.

Поржали. Остальные глядели с удивлением, как на слабоумных. Сами-то мрачные, руки от жути и страха трясутся, как у пропойц, только крикни сдуру: «Мертвяк идёт!», даже разбираться на станут — повернут коней и ну ходу, только дурной запах в воздухе и останется. А тут смеётся кто-то…

— А почему сельцо Выемкой назвали?

— Там дальше ямина, ровно боги землю ладошкой вынули. Конечно, давно уже травой заросло, но провал виден хорошо.

— А теперь и сельцо из жизни вынули. Гуляй, мертвечина.

Отвада согласно мотнул головой, потом показал, дескать, гляди начинается. Лесной Ворон, ехавший чуть впереди остальных, вдруг широко раскинул руки, требуя немедленно остановиться. Затем повернул голову, нашёл глазами Отваду и Косоворота, кивнул.

— Трое со мной, — бросил князь и первым ушёл вперед.

Гремляшь пальцем показал, ты и ты — держитесь следом. Косоворот взял с собой двоих, рукоделы отрядили бондаря — рыжий, как оказалось, получился у папки и мамки не робкого десятка. Заморский ворожец лишь бросил, качая головой:

— Ничего не трогать!

Отрядные только друг с другом переглянулись. Сельцо наползало медленно, как змея, так же медленно появились звуки: сначала тонко, на самой меже слуха и глухоты заныли мухи, потом в глаза полезла корова сбоку от дороги шагах в тридцати. Отвада старательно отводил глаза, но честное слово, ворочать валуны было полегче, чем утащить взгляд в сторону. Лежит рогатая, ребра торчат, ровно остов