— Не получается, — вздохнула она. — Честное слово.

Я объяснил ей, она кивнула, но глаза остались пустыми.

— Дальше сама осилишь? — спросил я.

Она кивнула.

Мне было ее ужасно жаль: она переживала унижение практически на каждом уроке, но что я мог поделать?

Я сел за стол, оглядел класс и посмотрел на часы. Стрелка почти не двигалась. Немного погодя Андреа тоже подняла руку. Я посмотрел ей в глаза, улыбнулся и встал.

— Карл Уве влюбился в Андреа! — во весь голос заявил Йорн.

Я вздрогнул. Лицо залил румянец, но я как ни в чем не бывало склонился над ее партой, силясь вникнуть в математическую загвоздку.

— Карл Уве влюбился в Андреа! — повторил Йорн.

Кто-то хихикнул.

Я выпрямился и посмотрел на него.

— Знаешь, как это называется? — спросил я.

— Что? — ухмыльнулся он.

— Когда кто-то выдает свои чувства за чужие. Это называется проекция. Представим, например, что ты, шестиклассник, влюбился в семиклассницу. И вместо того, чтобы признать это, ты заявляешь, что это твой учитель в нее влюбился.

— Ни в кого я не влюбился! — запротестовал он.

— Вот и я тоже, — сказал я. — Так что, может, примеры порешаем?

И я снова наклонился к Андреа. Она убрала со лба прядь волос.

— Не обращайте на него внимания, — тихо проговорила она.

Словно не слыша ее слов, я уставился на написанные в столбик цифры и показал на ошибку.

— Вот здесь, — сказал я, — не сходится. Видишь?

— Да, — ответила она. — А как правильно?

— Не скажу! — отрезал я. — Ты сама должна решить. Попробуй еще раз. Если не получится, то я рядом.

— Ладно, — она быстро взглянула на меня и улыбнулась.

Внутри у меня все дрожало.

Неужели я и правда влюблен в Андреа?

Неужели это влюбленность?

Нет, нет.

Но мои мысли все время возвращаются к ней. Это так.

Приходя ночью в школу и стоя возле бассейна с темной неподвижной водой, я представлял Андреа в раздевалке, одну, и как я вхожу к ней. Как она пытается прикрыться, каким взглядом смотрит на меня; и я представлял, как опущусь перед ней на колени, и испуг в ее глазах уступит место нежности и открытости.

Я представлял это и одновременно отговаривал себя — нет, ее там нет, такие мысли надо гнать, никто не должен знать, о чем я думаю.

Внутренне я дрожал, но об этом никто не знал, потому что движения свои я контролировал, слова тщательно обдумывал, и ничто не выдавало моих мыслей.

Я и сам не осознавал, что такие мысли во мне живут — они скрывались в некой пограничной зоне, а когда врывались оттуда, я на них не фиксировался, позволяя скрыться там же, откуда они появились, так что их будто бы и не было.

Но то, что сказал Йорн, все меняло, потому что эти слова пришли извне.

А все, что приходит извне, опасно.

Я работал ночи напролет, пока все остальные спали, а днем из последних сил проводил уроки, и было в этом что-то болезненное, во мне накапливалась усталость, поэтому в конце февраля я вернул прежний распорядок дня, и тогда же крохотное окошко света посередине дня медленно начало расти. Мир точно возвращался назад. И жить с Нильсом Эриком мне нравилось: когда в гости приходили школьники, и четвероклашки, и семиклассники, это было не так тягостно — я не находился в центре внимания, и роль моя теряла важность. С Хеге все было иначе — она почти всегда заглядывала в отсутствие Нильса Эрика, и я понятия не имел, ни как она об этом узнавала, ни зачем она так поступала. Но ей нравилось со мной болтать, а мне нравилось болтать с ней, и мы, несмотря на всю нашу непохожесть, проводили вместе целые вечера.

Хуже обстояло с писательством, я достиг того уровня, когда начал повторяться, и в то же время вдруг перестал понимать, зачем я вообще этим занимаюсь.

В «Дагбладе» я наткнулся на объявление от издательства «Аскехауг» — они сообщали о конкурсе рассказов, я снова загорелся и отправил им два лучших: один про свалку, а другой — про погребальные костры на поле.

Общественные центры на острове проводили праздники по очереди, и в начале марта она дошла до Хофьорда. На разогрев, устроенный у нас дома, мы пригласили почти всех практикантов, и я воспарил уже после нескольких бокалов: люди вокруг — сколько же счастья они мне приносят, я им так и сказал, когда мы шли к общественному центру, куда я нес бутылку водки и пачку табака.

Главной особенностью таких праздников было то, что участвовали в них все желающие, независимо от возраста, причем не делились на группы, где в одной — безбашенные двадцатилетние, а в другой — вальяжные сорокалетние; нет, тут веселились все вместе. Семидесятилетние старики сидели за одним столом с четырнадцатилетками, а работники рыбоприемника — вместе со школьными завучами. Все они знали друг дружку с рождения, но это совершенно не мешало им слетать с катушек, нормы приличий испарялись, тринадцатилетние девчонки обнимались с двадцатилетними парнями, а пьяные старушки, задрав юбки и беззубо улыбаясь, отплясывали канкан. Во мне все это вызывало восторг, подобной свободы я нигде больше не видел. В то же время любить это можно было, только окунувшись в это самому, забыв про тормоза и проникнувшись общей эйфорией, потому что малейшая попытка оценить происходящее со стороны в критериях вкуса разрушила бы все, превратив в пародию или даже карикатуру на человечество. Подростки поджигают кофе, так что тот горит низеньким голубым пламенем; древние старушенции поглядывают на тебя игриво и кокетливо; лысые мужчины, одетые в костюмы и галстуки, какие носят конторские служащие, клеятся к пятнадцатилетним девчонкам, а в следующую секунду уже блюют на улице, склонившись над придорожной канавой; женщины шатаются; мужчины плачут; и все это словно завернуто в хиты шестидесятых и семидесятых, скверно исполняемые группами, о которых слышали только тут, на севере, и табачный дым, такой густой, что если не знать, можно решить, будто в подвале случился пожар.

Мне все это было непривычно. Там, где я вырос, никто не пил или, по крайней мере, не показывался пьяным на людях. Один наш сосед пару раз в полгода напивался, и это становилось настоящим событием. Еще неподалеку жил старый алкоголик, который каждый день ездил на велосипеде в магазин, а оттуда выходил нагруженный коричневыми пивными бутылками. Но больше никого. Мама с папой не пили никогда, разве что пару бутылок пива или немного красного вина за ужином. Бабушка с дедушкой по маминой линии не пили, по папиной тоже, ни мои дядья, ни тетки не пили, а если и пили, то я этого не видел. Собственного отца я впервые увидел пьяным лишь два с половиной года назад.

Но почему они не пили? Почему вообще все люди не пьют? Алкоголь создает масштабы, он — ветер, продувающий сознание, он — набегающие волны и колыхающийся лес, его свет золотит все, что ты видишь, даже в самых гадких и отвратительных людях появляется некая красота, он отметает все возражения, все суждения одним-единственным мановением на пределе великодушия, и отныне теперь всё, да-да, всё здесь становится красиво.