В итоге я села Хавьеру на колени, а он расположился на унитазе. Руки он просунул под мои бедра, обхватив их резким жестом, почти жестоким, и вцепился в края моего жакета. Пуговицы, едва державшиеся парой ниток, со стуком упали на кафельный пол. Едва затихло эхо, как звук более тяжелый и отчетливый заставил меня обратить внимание на битву, которая разгорелась на моем теле. Хавьер пытался разорвать лифчик, растягивая его руками изо всех сил в разные стороны. Я отцепила два замаскированных крючка в центре зоны нападения, и мои груди, круглые, большие, налитые и твердые, коснулись его щек. Я наблюдала, как он замер, чтобы посмотреть на них, как убрал волосы с лица механическим жестом, как открыл рот, чтобы набрать побольше воздуха, как впился губами в мой левый сосок, отметила про себя остроту его зубов, мягкость языка, влажный след слюны, но даже тогда ничего во мне не шелохнулось. Я могла бы сказать ему правду после, но сказала теперь, чтобы проверить, захочет ли он продолжить. Я произнесла эти слова громко, стараясь не чувствовать себя униженной, несчастной или виноватой.

— Я беременна, — сказала я, а он, казалось, даже никак не отреагировал, — уже три месяца.

Через пару секунд, когда его зубы оторвались наконец от моего соска, он откинул голову назад и улыбнулся.

— Со мной то же самое, — сказал Хавьер, и тут же переключился на мою правую грудь.

Когда мы вышли почти через час, то не нашли и следа Эрнесто. Пако спал на столе, я потрясла его за плечи, чтобы он проснулся и открыл нам дверь. Хавьер убедил меня ехать вместе в одном с ним такси и побывать в доме его родителей, я же решила, что мне туда ехать не следует. Сама я жила в противоположной стороне, о чем и сказала Хавьеру. В подобных обстоятельствах лучше вообще ничего не говорить, поэтому я просто молча смотрела в окно. Но не успела машина тронуться с места, как Хавьер навис надо мной, чтобы поцеловать, и не переставал делать это ни на секунду до тех пор, пока такси не подъехало к дверям моего дома. Теперь мы оба молчали. Хавьер ждал, пока я копалась в сумке в поисках ключа, и все еще стоял, когда я обернулась на улицу с противоположной стороны стеклянной двери. Пока я поднималась по лестнице, пьяная от эйфории, подумала, а что случится, если я вернусь и посмотрю на него в последний раз…

Прошли годы, я захотела отыскать Хавьера. Я писала ему дважды, оставила несколько дюжин сообщений на его автоответчике, но он никогда не подходил к телефону, никогда не перезванивал мне. Я больше не услышала ни одного его слова. Но, когда я ерзала на простынях той ночью, единственное, что меня волновало, — кошмар, который мог разразиться на следующий день, а еще бессонница, которая мучила меня в последующие ночи, мука, которая портила мою жизнь целыми неделями, месяцами, возможно, даже всю мою жизнь.

* * *

За окном я видела только верхушки двух черных тополей, старых, окоченевших от холода. Их ветви были поломаны жутким ветром, с болезненным скрипом они качались из стороны в сторону на фоне отталкивающей пелены коричневого неба. Раньше я была уверена в том, что небо не может быть коричневым. Тут пошел дождь, упали первые тяжелые капли, громко застучали в окно, мерцая па стекле. Кто-то открыл дверь. Воздух заколебался, вместе с ним задрожало оконное стекло, а капли ударялись об него и стекали вниз. Дверь снова закрылась, и шум стал невыносим. Я повернула голову, чтобы вернуться в действительность, а врач, делавший УЗИ, посмотрел на меня недоуменно.

— Я не знаю… — сказал он негромко. — Я проверю все еще раз, с самого начала.

Эти слова он произносил в третий раз. В третий раз он протирал мне живот бумажным платочком, смазывал прозрачным холодным гелем, в третий раз его прибор изучал меня, в третий раз я чувствовала нажим сенсора на мои внутренности, в третий раз мне казалось, что опять результата не будет. Я снова посмотрела в окно, пытаясь почувствовать боль черных тополей, и слезы, более тяжелые, чем первые слезы дождя, и куда более горькие, потекли из моих глаз без предупреждения.

— Не понимаю, — произнес наконец врач. — К сожалению, он не вырос, но, может, ты ошиблась в расчетах, и еще не тот срок, который ты называешь. Ты говоришь, что долгое время принимала противозачаточные средства, возможно, произошли изменения в процессе развития плода.

Но он противоречил себе, потому что шесть недель назад он сам делал мне УЗИ, а тогда уже минула половина срока, и все шло хорошо, все было великолепно для шестого месяца. «У тебя один ребенок», — сказал он мне тогда, и я страшно обрадовалась, потому что впадала в панику от одной мысли о том, что у меня могут родиться близнецы. — «Мальчик», — потом добавил он, и я снова обрадовалась, я была очень довольна из-за того, что будет не девочка…

Теперь я надевала пальто очень осторожно, словно это была железная броня, сожалела, что у меня будет один ребенок. Мальчик.

Мама ждала меня наверху в палате Рейны, но я не хотела подниматься, не хотела видеть сестру в одной из этих белых рубашек с тонкими розовыми полосками, которые были куплены для нас обеих. Я не хотела видеть сестру, не хотела наклоняться над пластиковой прозрачной колыбелькой, которая стояла рядом с ее кроватью. Не хотела смотреть, как сладко спит эта прекрасная девочка, которую назвали Рейной в честь матери. Я не чувствовала своих ног, пока шла, не чувствовала руки, когда толкнула дверь и вышла на улицу. Я шла по улице не разбирая дороги, дождь лил как из ведра, в темном небе громыхали раскаты грома.

Я вошла в незнакомый квартал — немощеные улицы с маленькими белыми домиками, потоки грязной воды, бескрайние лужи. Мои туфли моментально увязли в грязи. Я обошла лужу и пошла дальше, ни на что не обращая внимания, из-за сковавшего меня страха ничего не чувствовала — я словно одеревенела.

Рейна попала в клинику два дня назад с нормальными регулярными схватками через каждые три минуты. Она шла, неловко ступая, ее ноги подгибались под тяжестью огромного живота, который своим видом напоминал только что рожденную планету; плечи Рейны были откинуты назад, руки прижаты к пояснице. Мама и Эрнан вели ее под руки. Я плелась за ними с чемоданом в руке и знала, что со мной ничего подобного не будет, я знала, что мне не удастся повторить эту сцену, что все пошло плохо, потому что в начале было невероятно хорошо. Мое тело прекрасно хранило память о своей прежней форме, поэтому даже с семимесячным зародышем внутри мой живот выдавался вперед совсем чуть-чуть. Рейна поднялась на лифте в палату, разделась в ванной комнате, надела мамину рубашку в стиле куклы Барби и улеглась в кровать. Она кричала, потела, жаловалась на жизнь и рыдала без остановки, словно ее пытали, разрезали пополам, бедную и беззащитную. Рейна билась в истерике от боли, ногтями впиваясь в мамину руку, в руки Эрнана, а они, в свою очередь, пытались успокоить страдалицу, гладили ее по лицу, разделяя ее боль. Другая роженица с этой палаты пару раз возмущалась криками и просила покоя, а моя сестра ее оскорбила, заявив: «Вы не знаете, как это!», на что женщина ответила смешком: «Разумеется, нет, хотя у меня их трое».

Роды Рейны были долгими, медленными и болезненными, как это случается у многих женщин, рожающих в первый раз, но после всех мучений сестра произвела на свет маленькую и красную девочку, такую, какими и положено быть младенцам. Палату Рейны заполонили улыбающиеся люди со слезами радости на глазах, ее огласили веселые крики, заставили вазами с цветами — такими и должны быть все палаты, где есть колыбель. Лицо Рейны после спавшего напряжения стало гладким и важным, покрасневшим и довольным, каким и должно быть лицо у всех благополучно родивших женщин. Я участвовала в этом спектакле с тем самым чувством, какое испытывает приговоренный к смерти, который должен рыть собственную могилу. В таком состоянии я была уже несколько недель. Гинеколог не беспокоился, потому что я продолжала прилично толстеть, набирая постепенно вес, но он не знал, что здесь крылся обман. В середине шестого месяца я сама изменила режим питания: четыре тысячи, пять тысяч калорий в день вместо тысячи пятисот. Я набивала живот шоколадом, жареным хлебом, пирогами, жареной картошкой, отчего объем моих рук увеличился, как и объем бедер, лицо округлилось, стало мягче, а размер груди угрожал достичь невероятных объемов. Однако мой сын совсем не рос — мой живот не увеличивался, фигура не менялась. Как бы я не набивала брюхо, мне было легко вернуться в то состояние, которое было у меня в первые месяцы, хотя я все делала для того, чтобы превратиться в одну из этих коров, неуклюжих и сверхупитанных, которых я видела в женской консультации. Меня больше не заботило будущее моей фигуры, я не беспокоилась о своей коже, я только хотела быть нормальной беременной женщиной, безразмерной, огромной. Теперь я хотела только этого. Я хотела стать похожей на всех этих женщин, я ела, ела много, я пухла от еды до тошноты, я ела за двоих, но отдавала себе отчет в том, что это мне не поможет.