— А это, черт возьми? Я что, сама сделала эту запись на студии?

— Бред старика архивиста, страдавшего депрессией и алкоголизмом? Я уже представляю себе заголовки в газетах: «Сведение счетов в Ватикане. Прелат, исключенный из курии, придумывает несуществующий заговор, чтобы отомстить целой куче кардиналов». Очнись, Валентина. Без подтверждающих документов твоя запись стоит столько же, сколько реклама презервативов.

— Значит, как я понимаю, они выкрутятся. Похоронят папу, а потом повернут конклав так, чтобы выбрать главой Церкви одного из своих?

— А что ты думала? Что я пошлю на Ватикан полк парашютистов? Что я надену наручники на сотню кардиналов или запрещу им хоронить пану? Может, мне просто позвонить на авиабазу Латина и велеть им сбросить на базилику атомную бомбу?!

Пацци включает через пульт управления телевизор, который стоит в одном из отделений книжного шкафа. На экране появляется крупный план базилики. Голос ведущего сопровождает медленное перемещение еще одиннадцати камер, которые «РАИ Уно» — Первый канал итальянского телевидения — постоянно держит направленными на Ватикан. Журналист рассказывает, что папу только что похоронили и что в связи с тревожной ситуацией в христианском мире конклав начнется уже сейчас. Тесная толпа паломников на площади Святого Петра расступается, пропуская вереницу кардиналов, идущих в Сикстинскую капеллу. Ворота Ватикана закрываются за князьями Церкви, и крупный отряд швейцарских гвардейцев выстраивается вдоль решеток. Комментатор РАИ сообщает о своем удивлении миллионам слушающих его телезрителей всего мира. По его словам, Церковь еще никогда не спешила так выбрать папу. Все это выглядит еще более странным оттого, что пресс-служба Ватикана молчит и оттуда не просачивается никакая информация. Пацци выключает звук.

— Что я тебе говорила, Гвидо?! Ты видишь сам: они берут Ватикан под контроль!

— Кто «они»? Марсиане? Русские? Ты можешь назвать мне имена? У тебя есть доказательства — отпечатки пальцев, пробы ДНК или что угодно? Что-то, что я мог бы приобщить к делу, чтобы разбудить судью и получить у него ордер?

— А труп Баллестры?

— Труп Баллестры доказывает лишь одно.

— Что именно?

— Что Баллестра мертв.

— Гвидо, я прошу у тебя только одно — двадцать четыре часа, чтобы довести расследование до конца.

Пацци наливает себе виски, добавляет в него толченый лед, потом пристально смотрит в глаза Валентины и произносит:

— Отсрочку, о которой ты просишь, тебе дает конклав. Если он будет продолжаться три дня, у тебя будут три дня. Если он продолжится три часа, а похоже, что так и получится, у тебя будут три часа, ни на минуту больше.

— О, черт! Слишком мало времени, и ты об этом знаешь.

— Валентина! С той секунды, когда будет избран новый папа, ни один судья в Италии не подпишет мне никакой ордер, и у твоих кардиналов из братства Черного дыма больше не будет причин бояться нас. После избрания ты можешь проигрывать свою запись раз за разом на всех громкоговорителях Рима: им на это будет наплевать. Но до тех пор, если ты права, ты в смертельной опасности.

Жужжит телефон. Пацци снимает трубку. Звонит его секретарша и сообщает ему, что кто-то хочет с ним поговорить. Дивизионный комиссар спрашивает имя этого зануды — и, услышав ответ, замирает. Дверь открывается, и входит бледный мужчина среднего роста с пронзительным взглядом. Сзади посетителя стоят два великана-охранника в черных костюмах. Он подает Пацци связку документов из Госдепартамента Соединенных Штатов и из министерства юстиции Италии. Среди них — пропуск, который разрешает проводить расследование на всей территории полуострова. Пока Пацци знакомится с документами, этот человек с острым как у орла взглядом забирает диктофон Баллестры и протягивает Валентине свою холодную как лед руку.

— Синьора Грациано? Я Стюарт Кроссман, директор ФБР. Я прилетел из Денвера, и сейчас мне будет нужна ваша помощь, чтобы загнать в угол кардиналов из братства Черного дыма.

— Это все?

— Нет. Я также потерял связь с одним моим агентом — женщиной. Ее зовут Мария Паркс. Она одного с вами возраста, и улыбка у нее как у вас. И если мы не найдем ее в ближайшие часы, она умрет.

Карцо начинает спускаться по лестнице, которая ведет в подвалы крепости. В лестничной шахте темно. С ее дна поднимаются запахи плюща и селитры — дыхание времени.

Оказавшись у подножия лестницы, он взмахивает своим факелом, и пламя освещает пыльные стены. В этих подземельях Ландегаард когда-то нашел трупы августинок — тринадцать скелетов, которые скребли ногтями фундамент здания, пока не упали без сил.

Мария Паркс, спускаясь вслед за ним, вспоминает строки из предпоследнего письма Ландегаарда папе Клименту VI:

Я пишу «снова упали» потому, что все монахини были в саванах, словно их сначала похоронили в тех тринадцати могилах на кладбище, а потом они воскресли, но стали призраками и начали блуждать в этих местах, где нет света.

Мария садится на каменную скамью, которую ей указал отец Карцо, и закрывает глаза.

— Мария, слушайте меня внимательно, это очень важно. Сейчас я пошлю вас в вечер 11 февраля 1348 года, через тринадцать дней после смерти затворницы. Именно этим числом, как мы обнаружили, помечена последняя запись в реестре монастыря августинок в Больцано. Это несколько строк, которые торопливо набросала мать Изольда де Трент, их настоятельница. Она написала, что солнце садится и скоро существо, которое убило ее монахинь, снова проснется в мире мертвых. Что этому надо положить конец и что у нее нет выбора. Что она просит Бога простить ей то, что она собирается сделать, чтобы спастись от Зверя. Это все. Мы обшарили все кладбища и пересмотрели реестры всех остальных монашеских общин на десятки километров в радиусе. Никаких следов матери Изольды. Поэтому именно с ней мы сейчас должны вступить в контакт.

— А если она умерла в тот день?

Мария чувствует, как губы Карцо прижимаются к ее губам, и погружается в темноту. Она ощущает прикосновение грубой ткани его рясы к своей коже, чувствует его теплое дыхание на своих веках и его ладонь на своих волосах. Потом ее чувства тускнеют, и ее тело расслабляется. Мышцы Марии становятся твердыми, как ветки дерева. На ней слишком просторная для нее ряса из грубой ткани, которая пропахла землей и костром. Она чувствует странное жжение в горле, словно кто-то недавно пытался ее задушить. Это воспоминания матери Изольды.

Дрожащий свет свечи. Капли воды стучат в тишине. Вдали бушует ветер, бросаясь на укрепления монастыря. Мать Изольда сидит, согнувшись, в маленьком закутке, где она замуровала себя. Он слишком низкий, чтобы выпрямиться во весь рост, и слишком узкий, чтобы сесть. Ее старое тело дрожит от лихорадки и обливается потом. Каждая частица ее тела ноет так, что она всхлипывает от боли. Старая монахиня читает молитвы и ждет смерти. Она шепотом умоляет Бога, чтобы Он призвал ее к себе. Она что-то бормочет, чтобы ослабить страх, который больше не покидает ее ни на секунду. Чтобы больше не думать. Чтобы забыть обо всем.