— Он мой командир, а я — посвященный Тюра, — глядя на блестящие носки своих сапог, проговорил мальчишка мертвым голосом. — Я не должен сомневаться ни в его поступках, ни в его решениях.

— Но вы сомневаетесь, — тихо произнесла я. Командир для него священен. Вот только, боюсь, сейчас у мальчишки две святыни, и сделать выбор между ними — задача не из легких. Потому его и бросает в крайности — от стараний примирить меня с мужем до попыток объясниться в своих чувствах.

Петтер помолчал, прикусив изнутри щеку, и закончил глухо:

— Полковник причиняет вам боль. Я… я не знаю, как его убедить этого не делать!

— Вы ни в чем не виноваты! — заверила я, чувствуя странную опустошенность. Резкий запах табака и дегтя раздражал, и я не сдержалась: — Вам не идет этот одеколон, Петтер!

— А мне нравится, — откликнулся он спокойно. И улыбка, коснувшаяся его губ, подсказала мне ответ. Он делал это сознательно, должно быть, вспомнив, как я жаловалась на благовония Колльва, мешающие разобрать его эмоции.

— Вы так хотите скрыть свои чувства? — спросила я, упираясь рукой ему в грудь, но мальчишка и не подумал выпустить меня из теплого плена объятий.

— Они ведь вам неприятны, — заметил он ровно, и только колотящееся под моей ладонью сердце выдавало, что спокойствие его притворно.

— Нет! — возразила я и, вырвавшись наконец из его рук, объяснила: — Я просто не хочу ломать вам жизнь, Петтер. Я ведь вам уже говорила!

— Я помню, — он дернул плечом и отвернулся.

Оставалось только вздохнуть. Обиделся. Боги, какой же он еще мальчишка!

— Я благодарна вам, Петтер, правда. И уверена, что с Уннер вы будете очень счастливы!

Он промолчал, и молчание было настолько красноречивым, что я снова вздохнула и направилась к спиртовке. Вода в турке уже выкипела, так что пришлось доливать холодной. Надо думать, мальчишка не питал интереса к бедняжке Уннер, а ухаживать за ней начал в пику мне (и, возможно, надеясь разбудить во мне ревность).

Краем глаза я заметила, как Петтер, глубоко вздохнув и, кажется, на что-то решившись, достал из-за пазухи газету и молча протянул мне. Я сняла с огня турку, перелила кофе в чашку и стала читать заботливо обведенные карандашом строки:

«Редакция приносит свои глубочайшие и искренние извинения достопочтенной госпоже Мирре за публикацию непроверенных и порочащих аромагию материалов, а также заверяет, что Знаток более не будет печататься в нашем издании». И подпись главного редактора — слишком знакомое имя, которое сказало мне все.

Я сжимала в руках измятые листы, не замечая, как краска пачкает пальцы, и в очередной раз пыталась собрать воедино разбегающиеся мысли. Петтер молчал, дожидаясь моей реакции.

М-да, похоже, любимая поговорка свекра: «Волос долог, да ум короток!» все же не лишена оснований. Теперь события, ранее нелепо громоздившиеся друг на друга, обрели стройность и логичность.

— Значит, поэтому вы тогда привезли меня к Халле? — догадалась я. Петтер кивнул, не отрывая от меня напряженного взгляда. Я глотнула горячего кофе, обожгла небо и поморщилась. — Ингольв не хотел, чтобы я узнала, верно? И запретил вам говорить об этом.

Он снова кивнул, и я машинально отпила еще кофе. Понятно, почему Ингольв скрывал правду — в его глазах это было бы равносильно признанию своей неправоты.

Давняя традиция: желая опровержения недостоверных сведений, можно вызвать на дуэль распространяющее их лицо. И это неоднократно применялось к газетчикам. А если журналист, написавший статью, стоит неизмеримо ниже оскорбленного либо вообще неизвестен, то место у барьера занимает главный редактор.

Выходит, Ингольв защищал вовсе не честь Ингрид, в чем она успешно меня убедила, а напротив, меня? Впрочем, насчет его мотивов я иллюзий не питала. Вечная ирония судьбы — Ингольв многим обязан ненавистной аромагии, и гонения на нее могут изрядно пошатнуть его положение.

Надо думать, подобное объяснение пришло бы мне в голову, если бы не ловкость Ингрид, которая всего лишь несколькими туманными намеками привела меня к нужному выводу. Какая же она змея!..

Петтер давно ушел, а я все сидела, позабыв об остывшем кофе, и пыталась понять, что же мне делать теперь.

Разумеется, можно запереться в «Уртехюс» и прорыдать всю оставшуюся жизнь. И, наверное, Ингольва и прочих это вполне устроит. Вот только устроит ли это меня?

Мне стало хоть капельку, но легче после визита Петтера. Так может быть, стоит собирать частички тепла, где только можно? Ожесточенно заполнять себя чем-то светлым и хорошим, чтобы превозмочь боль? Чтобы однажды горечь и радость смешались — и вытекли со слезами, перестали гнетом лежать на сердце…

Я выплеснула в раковину остывший кофе. Пожалуй, стоит пощадить желудок, слишком часто он в последнее время напоминал о себе.

Бабушка утверждала, что проблемы с пищеварением возникают от нежелания «переварить» ситуацию, на что дедушка посмеивался и говорил, что пилюли всегда эффективнее самокопания. Впрочем, разногласия по поводу причин недугов не мешали им действовать вместе, истребляя болезни всеми возможными методами.

Надо думать, в ближайшее время придется соблюдать строжайшую диету. Представив несколько месяцев на несоленой овсянке без масла и отварном мясе, я вздохнула — и смирилась. Воображаю, как будет счастлива Сольвейг!

Древние считали, что в рационе человека должны присутствовать все вкусы: горький, сладкий, кислый, острый и соленый. Хм, пожалуй, стоит попробовать это компенсировать. Лекарственные горечи кофе, полыни и аира. Сладкая нега ванили и какао, кокоса и апельсина. Бодрящая кислинка лимона, петитгрейна и грейпфрута. Острая приправа черного перца и корицы. Солоноватая прохлада эвкалипта, розмарина и лаванды…

От одного перечня у меня слегка полегчало на душе, но даже аромагия была не в силах излечить меня от боли. Казалось, что между мной и Ингольвом осталось совсем мало общего, а теперь я чувствовала себя так, словно меня резали без анестезии. Ингольв много лет был моей жизнью, и дело тут совсем не в любви…

Мысли мои крутились вокруг одного, как заевшая граммофонная пластинка. А за окном выла вьюга, отчаянно и безнадежно.

«И все же хорошо, что Валериана сейчас тут нет, — подумалось мне вдруг. — Он слишком чувствителен!»

Боюсь, еще немного, и я бы вновь принялась рыдать — от обиды, горечи, неоправдавшихся надежд. К счастью, такой возможности мне не дали. Входная дверь распахнулась и кто-то меня окликнул.

— Госпожа Мирра, вы тут? Можно войти? Мне очень, очень нужна ваша помощь! Вы должны мне помочь! — экспрессивно сообщил высоковатый мужской голос.

— Конечно, проходите! — отозвалась я, крепко зажмурившись, чтобы остановить слезы.

При виде кислой физиономии посетителя первым побуждением моим было со стоном уткнуться лицом в ладони. Нельзя сказать, что господин Викар — человек неприятный или недобрый, он просто всецело погружен в свой мир (как, впрочем, и большинство писателей). Творения господина Викара — романтические истории любви — пользовались немалым спросом, что не мешало автору переживать регулярные творческие кризисы. А на что только не пойдут авторы, желая вернуть ускользнувшее вдохновение!