— Энни, я не думаю, что сегодня ночью стоит выходить из дома. Мы не знаем, что происходит, но это может быть опасно.

— Я и не собираюсь этого делать, мисс Луиза. Ведь этот ненормальный убийца все еще на свободе.

— А ты попроси Холмса принести контейнеры на кухонное крыльцо.

— Они уже там, мисс, — заметила она с чувством превосходства. — Но что скажет на это ваша мать, я не знаю.

— Всю ответственность беру на себя, Энни.

Она улыбнулась мне. Мы обе получим свое, когда придет время, как бы говорила она, но по достоинству оценила мой поступок. Мы с Энни понимали друг друга.

— Очень хорошо, мисс Луиза. Сегодня у Мэри свободный вечер. Она говорит, что выйдет через парадную дверь. У вас, кажется, нет ключа от парадной двери?

— Ты прекрасно знаешь, Энни, что ключа у меня нет.

Она стояла со мной рядом, держа поднос, на котором были остатки кофе. И я увидела, что она жалеет меня. Энни знала, что у меня нет ключа и никогда не было.

— Я сказала Мэри, что буду ждать ее возвращения и что ей не нужно звонить в дверь, мисс. Она вернется в одиннадцать.

Это означало, что я тоже должна ждать до одиннадцати, чтобы вынуть перчатку. Но делать было нечего. Я подробно привожу здесь весь разговор, потому что вследствие этого провела тогда самую волнующую ночь своей прежней жизни.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

К десяти часам вечера я уложила маму в постель. На тумбочку у кровати положила ее очки и книгу, чистый аккуратно сложенный носовой платок и поставила стакан воды. Ее молитвенник всегда там лежал. И я почему-то подумала о мисс Эмили в доме рядом. Что она чувствовала этой ночью после всех ночей, когда она должна была ухаживать за больной матерью? Чувствовала она себя потерянной или же испытывала некоторое облегчение, избавившись от капризных замечаний старой больной женщины, постоянно что-то требующей от нее днем и ночью?

У Эмили не было личной жизни, за исключением чтения книг и постоянных посещений библиотеки. Маргарет — другой человек. У нее своя жизнь, никому не известная, но все же реальная. Она очень хорошо одевалась, ходила на концерты в театры. Говорили даже, что у нее были друзья, с которыми она играла в бридж на деньги, хотя ставки были очень маленькими. Игра в карты на деньги решительно осуждалась жителями Полумесяца, хотя они покупали лотерейные билеты на ярмарках, устраиваемых больницей, и не чувствовали при этом никаких угрызений совести.

Вернувшись, наконец, в свою комнату, я все еще думала об этом. Не только об Эмили и Маргарет, но обо всех наших женщинах. Кроме Хелен Веллингтон, никто из нас не жил интересной активной жизнью. Казалось, ворота в поселок закрыли нас навечно от остальных людей. Мужчины бывали на людях: ходили на работу, в свои клубы, играли в гольф, а потом возвращались в прекрасно убранные дома, где ели вкусный обед. Даже старик Ланкастер посещал свой клуб, хотя и редко. Но женщины — они сидели дома! Помню, как я была в гостях у Хелен Веллингтон вскоре после того, как они с Джимом поженились.

— Чем вы все здесь занимаетесь? — спросила она. — Ведь двадцать четыре часа в сутки нужно чем-то заполнить.

— У всех у нас есть дела. Домашние дела очень важны для нас.

— И это называется жизнь? Считать салфетки перед тем, как стирать их раз в неделю!

— Ничего, мы живем. Это, конечно, не так уже интересно. Когда я вернулась домой из интерната, было довольно тяжело, а теперь привыкла.

— Привыкла? В двадцать-то лет? Это просто смешно!

Потому, что она тоже была молодой, я рассказала ей, как, приезжая на каникулы из интерната, отпускала свои юбки, а потом снова укорачивала. Ей показалось это настолько смешным, что она чуть не умерла от хохота. Но я тогда подумала: действительно ли это так смешно?

— Тебе двадцать лет, и они тебя захомутали! Со мной это не удастся!

Возможно, в результате всех этих размышлений и воспоминаний я взяла книжку, которую читала, и отправилась в библиотеку.

Обычно вечерами, когда мама рано ложилась спать, я сидела в своей комнате с открытой дверью на случай, если ей что-то понадобится. Теперь же я спустилась на первый этаж и зажгла все люстры. Не несколько лампочек, как мы это делали обычно, а все. И среди этого ослепительного света в половине одиннадцатого в сопровождении Энни появился инспектор Бриггс.

Он вошел, задумчиво пощипывая верхнюю губу и несколько осуждающе улыбаясь.

— Извините, что опять беспокою вас, мисс Холл.

— Все в порядке, инспектор. Садитесь, это удобное кресло.

Он сел, заметив, что ночь холодная, а в комнате тепло, но потом вдруг сказал, что подбросил Джима Веллингтона домой.

— Думаю, вам интересно это узнать, — заметил он небрежно.

— Не понимаю, почему вы вообще его забирали, — сказала я.

— Знаете ли, полицейские не кудесники, они просто трудяги, делают все, что могут. И то, что мы отпустили Веллингтона, ничего не значит. Дело в том, что у нас есть на него довольно хороший материал, но через присяжных это не пройдет. Вот в чем дело, мисс Холл!

— И вы пришли сюда за помощью?

Он весело покачал головой.

— Нет. Я вообще не собирался сюда приходить, но увидел свет в окнах. А вы умная молодая женщина и, можно сказать, наш свидетель. И мне, конечно, хотелось бы узнать, что вы уронили на тротуар прошлой ночью и почему вернулись, чтобы поднять это. Но вы ведь не скажете мне, что это было?

— Мой носовой платок.

— А вы поклянетесь в суде, что это был носовой платок?

Я ничего не ответила, и он кивнул головой.

— Вот видите, как нам приходится работать, — сказал он. — Не хочу вас запугивать. Что бы это ни было, вы, вероятно, уже уничтожили этот предмет. Но, вполне возможно, такое молчание, как ваше, может привести на электрический стул невинного человека. Подумайте об этом. Наш человек говорит, что это был конверт.

Я молчала, и тогда он сказал:

— Я проверил Дэниелса, дворника, о котором вы говорили. У него все чисто. Никаких следов крови, ничего. Судимости у него нет. Спокойный человек, несколько эксцентричный. Живет один на улице, что за госпиталем, вот уже десять лет. На войне ранен шрапнелью в ногу. Пошел на фронт добровольцем, несмотря на возраст, а теперь не требует за это никаких преимуществ. Довольно приятный человек, но замкнутый. Мог бы