вовремя не успели; «роковой час застал нас не готовыми», — докладывал в Петербург чиновник, специально присланный для организации помощи раненым. В общем, если бы не своевременные распоряжения Нахимова, лежали бы раненые снова, как после Альмы, на полу без всякого ухода.

И всё же потери были меньше, чем при первой бомбардировке, — спасали блиндажи и траверсы. Неприятель получал свежие силы, которые прибывали морем, но и севастопольцы ждали пополнений на Северной стороне. За месяцы, прошедшие с начала осады, люди многому научились; священники и офицеры в дневниках и письмах единодушно отмечали высокий дух защитников города. Стали даже шутить про бомбардировки. Когда началась вторая, матросы просили офицера, присланного Нахимовым, узнать, как идут дела на двух редутах, сильнее других подвергшихся обстрелу, «поздравить Павла Степановича с открытием канонады». Нахимов с гордостью рассказывал об этом365.

Однако он не строил иллюзий — если не будет пороха и снарядов, следующей бомбардировки город не выдержит. Переговорив с Горчаковым и получив от него необходимые документы, в первых числах апреля он послал своего адъютанта П. Я. Шкота на луганский завод. «Распорядитесь, чтобы снаряды шли как можно скорее и как можно в большем количестве; от поручения, которое вам делается, зависит жизнь или смерть Севастополя», — напутствовал он мичмана.

Получив подорожную и деньги, Шкот отправился в Луганск. По дороге в Симферополь он видел разбитые телеги, дохлых волов и разбросанные по степи снаряды, которых так не хватало в Севастополе. Тот же беспорядок он нашёл и в Екатеринославской губернии. Пришлось ему оставлять на каждой станции письменные распоряжения командующего, назначать чиновников из губернского правления, ответственных за сбор снарядов, и наводить порядок по всей дороге протяжённостью 900 вёрст.

Обычно обозы проходили этот путь за два-три месяца, Шкот и начальник завода решили сократить это время — они приказали писать в накладных, что если фурщик доставит снаряды на четырнадцатый день, то получит в Севастополе премию в 50 копеек, причём наградные будут выдаваться сразу, в день доставки. Ежели кто не получит своих денег, может обращаться прямо к адмиралу Нахимову — его имя гремело не только в Севастополе, но и в степи. За пять дней Шкот отправил с луганского завода восемь караванов, ежедневно отгружали по две—четыре тысячи пудов снарядов. На обратном пути в Севастополь он с удовлетворением отмечал, что караваны идут, сломанных телег и разбросанных снарядов больше нет.

Нахимов выслушал отчёт адъютанта и, наученный горьким опытом, спросил, сколько денег было затрачено им на организацию этого дела. Из казны Шкот получил две тысячи рублей и ещё имел открытый лист командующего на получение денег от местных властей. Но «смазывать» телеги не пришлось, благодаря его распорядительности было потрачено только 500 рублей для найма фур. Такая рачительность вызвала особое одобрение Павла Степановича, он приказал сдать остаток денег в казначейство. «Ну-с, благодарю, — сказал он, заметно повеселев, — отлично распорядились, и ежели всё это осуществится, вам будет честь и слава спасения нашего Севастополя».

Всё осуществилось: через некоторое время начали приходить снаряды. «Теперь можно надеяться, что неприятелю не видать Севастополя, как ушей своих»366, — говорил Нахимов.

Нахимов и сам широко использовал тот же принцип материальной заинтересованности, что и его адъютант. Корабельным чиновникам, портовым комиссарам, шкиперам он в мирное время выдавал лес и рабочих для постройки домов, объясняя: «Они заведуют большим казённым имуществом на десятки тысяч рублей, жалованье же получают маленькое. Так, чтобы не крали и были не только исправны, но и ретивы, нужно поддержать их»367.

«Ретивость» в исполнении приказов была вообще его любимым качеством. Во время второй бомбардировки особенно сильно пострадал 4-й бастион — «всего разворотил», как выразились матросы. Нахимову доложили, что исправить его не представляется возможным. Получив донесение, он тотчас приехал на бастион.

— Что это за срам-с! — с гневом обратился он к матросам. — Шесть месяцев-с учат вас под огнём строиться и исправляться. Пора бы-с приноровиться, смётку иметь.

— Рады стараться! Будет сделано! — дружно вскричали матросы.

Через некоторое время всё действительно было исправлено. Влияние его на матросов было огромно, его слово, обращённое к ним, заставляло сворачивать горы. «Всегда твёрдый, спокойный, как ангел-утешитель, являлся он морякам, готовым в огонь и в воду по одному мановению своего отца-адмирала»368, — пишет А. И. Ершов.

Нахимов и во время войны доказывал, что лучший способ воздействия на подчинённых — личный пример. Он не обращался с пафосными воззваниями, не говорил красиво, зато его ежедневное присутствие на бастионах и батареях лучше всяких слов доказывало: смерть — везде, не только в опасных местах, но отдать жизнь за Севастополь не страшно, а почётно. И ему верили. «Даже не мигнёт глазом, если бомба разорвётся у него под носом», — восхищались офицеры. Племянник в письмах Рейнеке жаловался на «ребячество» Нахимова, сердился на батарейных командиров: «...ещё хуже делают: упрашивают не ходить, где сильно бьют. А он, конечно, нарочно туда и отправляется да ещё разговаривать остановится».

О ежедневном объезде Нахимовым укреплений оставили воспоминания многие офицеры. Вот рассказ инженер-полковника Е. М. Бульмеринга, который до приезда в Севастополь Нахимова не знал:

«...я увидел неизвестного мне адмирала, который, спросив меня, знаю ли я дорогу на редут Шварца, просил провести его туда кратчайшим путём... я повернул за линию, так как... счёл неуместным провести адмирала со свитой его под выстрелами французских стрелков, неотступно стороживших тут каждую появлявшуюся голову. Адмирал громким голосом остановил меня: “Куда вы меня ведёте-с?” Я заметил, что по стенке придётся идти совершенно открыто, между тем как за батареями безопаснее. “Вас извиняет, молодой человек, только то-с, что не знаете, кого вы ведёте-с. Я — Нахимов-с и по трущобам не хожу-с!” Слова эти были сказаны резко. Он добавил: “Извольте идти по стенке-с!” Мы прошли по стенке, где один из боцманов, шедших за адмиралом, убит был на месте штуцерною пулею. Французские пули провожали нас учащённым огнём до самого редута. На редуте адмирал попросил у меня трубу и долго рассматривал положение неприятельских подступов, спрашивая изредка моё мнение. Затем, обратившись ко мне, ласково подал мне руку, спросил мою фамилию и сказал: “Теперь знакомы-с мы с вами — уж больше ссориться не будем-с”.

После того я встречал почти ежедневно знаменитого адмирала на 4-м бастионе... Каждый раз Павел Степанович брал у меня трубу и внимательно рассматривал новые неприятельские работы, интересуясь каждым моим замечанием по ходу этих работ и обвораживая меня простою речью и меткими замечаниями. В каждой фразе Нахимова обнаруживалось понимание всех